- 1
- 2
Василий Иванович Немирович-Данченко Случайная встреча
Глушь. Беспросветная, северная глушь. Из непроглядного моря серого тумана мрачно возносятся угрюмые, гранитные скалы. Куда ни взглянешь — повсюду их чёрные, величавые вершины, то острые и стройные как башни готических храмов, то круглые и массивные, застилают мглистый горизонт этого печального края. В тёмных, изломчатых скважинах отвесных обрывов лепятся безобразные клочья тумана… Всё выше и выше ползут они… Верхушки скал словно плавают, исчезая одна за другой в этой однообразно-серой, бесформенной массе. А по небу медленно тянутся полярные тучи как чудовищные амфибии, одна за другою тихо развёртываясь и захватывая последние, светлые окраины дня. Тихо, мёртво и дико. Последнюю гордую вершину тёмного утёса окутало серою мглою, и мы погрузились в бесконечный океан тумана. Едва заметная прежде тропка совершенно пропала на гладком камне, обрывавшемся почти вертикально вниз, где что-то шумело и ворчало — не то сдавленный гранитными оковами поток, не то мощный зверь, неожиданно попавший в западню. — Чёртова яма! — указал мне проводник на эту пропасть. — Что такое? — Чёртова яма прозывается, падь проклятая. Вода крутит; вишь ты, воет словно не погребённый мертвец. Шумно размахивая крыльями, мимо меня пронёсся чёрный громадный ворон и тут же уселся на плоской площадке одного из уступов. — Неужели здесь ничего не растёт? — спросил я. — Чему расти на камне? В понизье мох есть — олешек любить. А тут, гляди, словно плешь чисто. Голина одна. Таких местов у нас мало. — Живёт тут кто? — Есть человек. На двадцать вёрст кругом ни одной больше христианской души не найти. Застанет тебя это вьюга — ложись на камень и жди. Избы-то первые в Дальней Чуе. — А где живёт тот, про которого ты говорил? — Его, не знаю, не найти. Дикой совсем. Словно волк, так мы его волком и прозвали. — Что у него, изба? — Сам повидаешь. — Да примет ли он на ночлег? — Как не принять. На это он добрый, только неразговорчив очень. — Крестьянин? — Теперь к нашей волости приписан. А прежде, говорят, барином был. — Что ж, из ссыльных разве? — Есть того. Из несчастных. Куда ты, куда; аль жизнь не мила? Я остановился как вкопанный; передо мной зияло чёрное отверстие какой-то громадной воронки, образованной двумя выемчатыми, сросшимися по краям скалами. Ещё один шаг, и я, по всей вероятности, разбился бы далеко внизу об острые вершины откосов, гребни которых едва-едва виднелись под серою пеленою тумана. — Тут, брат, не столбовая дорога! Рта не разевай, убьёшси. В увлечении разговора я и не заметил, как подошёл к этому опасному обрыву. — Ты иди за мной. Эфти места я проходил не раз. — Знаю. Оногдась за песцами гонялся, так и сам чуть в Воронье дно не попал. Тут бы и конец крещёной душе. — Что это за Воронье дно? — А где дикой-от живёт. Скоро, теперь два поворота ещё. О гой-га! — заорал во всю мочь мой проводник. Немного спустя издали послышался глухой отклик. — Здесь, значит. Словно волк в лощине таится. — Чем же он занимается? — А зверьё ловит, песцов тоже, горностаев. На медведей лют ходить. Вёрст за тридцать отсюда много их. Оленей имеет, у остяка они кормятся. — А разве сюда и остяки заходят? — Случается. Только этого места они не облюбили. Им, известно, тундра нужна. А тут что — камень один. Дичь. — Зимою-то здесь ещё глуше? — Чего уж глушей? Известно, край света. Что дальше есть голомя да Матка, а там лютое море и миру конец. Впереди, в нескольких шагах, затемнело какое-то пятно, неопределённо выделяясь из серой однообразной массы тумана. Оттуда слышалось протяжное пение, похожее больше на долгий, словно вымученный стон. — Да где же дорога? Скала здесь обрывалась крутым откосом, на гладкой поверхности которого только кое-где чернели лучистые трещины, да зигзагами проходили тёмные расщелины. — Найдём дорогу, небось. Со мной идёшь, — и проводник смело повернул направо, спрыгнул в одну из расщелин и, поворачиваясь то вправо, то влево, пошёл по неровному дну её. Карабкаясь с камня на камень, цепляясь кой-как за гладкие и скользкие выступы, то пробираясь ползком по узким ложбинкам, то вися над пропастью и рискуя на каждом шагу сломать себе шею, мы спустились, наконец, в ущелье, даже в этой глуши выдававшееся своею оригинальною дикостью. Шириною не более двух аршин, оно казалось длинным коридором с отвесными, чёрными, каменными стенами, на поверхности которых кое-где светло-серебристыми пятнами ложился скудный лишайник. Тут всё поражало крайним бесплодием. Две-три жалкие былинки, захиревшие и жёлтые, трепались у самого откоса на случайно попавшем сюда клочке землицы — и больше ничего. Со всех сторон нас встречали только чёрно-серые и чёрно-красные изломы камня, выстилавшего даже дно этого дикого ущелья. Мы шли минут десять. Наконец, ущелье разом вышло в небольшую котловину, образованную двумя рядами внезапно расходящихся скалистых стен. Самый туман здесь был несколько гуще, воздух тяжелее. Мне казалось, что я на дне громадного колодца, все мои впечатления на минуту замерли, и самая мысль перестала работать. — Вот оно, Воронье дно. — Отчего оно так называется? — А по времени воронья тут много бывает. — Без деревьев? — Тут птица водится в норах, — и он указал мне на расщелины скал. — Вот и старик идёт. Сам и есть. Перед нами невдалеке показался старик, высокий и крепкий, с длинною седою бородою, мрачно нависшими широкими бровями, из-под которых сверкали проницательные, чёрные, не потерявшие своего жгучего блеска, глаза. — Здравствуй, старинушко. Встречный приподнял шапку, не отвечая ни слова. — Отдохнуть к тебе до утра. Можно, что ль? Старик медленно повернулся. Мы пошли за ним в одно из углублений этой котловины. Наконец, перед нами мало-помалу обрисовалось и жильё старика. Громадная каменная плита выступала сверху, оставляя небольшое тёмное и сырое пространство, между дном котловины и своею нижнею поверхностью. Этот уголок был с трёх сторон обведён рядом толстых кольев, покрытых оленьими шкурами, одна из коих, откинутая, образовывала вход в жилище. Внутри было темно. — Покажи, старик, где прилечь можно? Заморились мы очень, — обратился к хозяину мой проводник. Молчаливый как и прежде старик кинул в угол несколько оленьих шкур, заменяющих здесь постели. — Ложись, брат, утром рано подыматься надо. И я с проводником улёгся, не давая себе отчёта во всех пережитых мною
- 1
- 2