Александр Трапезников. Наваждение в метрополитене

Я отправляюсь на работу в шесть часов утра — как и сотни ненормальных, толпящихся на нашей конечной станции метро. Всем, естественно, сидячих мест не хватает, и они досыпают стоя, с угрюмым выражением лица. Наверное, такое же лицо и у меня. Когда мне все-таки удается сесть, я достаю «Советский спорт», и глаза становятся более осмысленными, хотя не все победы наших славных спортсменов доходят до моего еще не до конца пробужденного сознания. Но читать надо, иначе войдет какая-ни-будь жирная тетка и тяжело задышит тебе в лоб, изнемогая от советской действительности. Пройдут две минуты, отпущенные тебе на размышления, и она скажет:

— Сидят, расселись...— Потом добавит: — Совести у них нет.

«У них» — значит, у меня. Я — во множественном числе. Далее может последовать поток брани, поэтому благоразумно встаю и пробираюсь подальше от вулкана. Интересно, что, плюхнувшись на мое место, тетка заметно розовеет, оживает, наливается соком, хоть пиши с нее плакат «Эх, хорошо в стране советской жить!»

Впрочем, чтение газеты — защита слабая, поэтому в сидячем положении я успеваю проехать только остановки две-три. А впереди еще семь, да две пересадки, и силы постепенно убывают, жизненная энергия рассасывается снующими по метро вампирами, аура ломается, сжатая в толпе, и ангел-хранитель думает уже больше о своем спасении, чем о моем.

Одна находчивая знакомая ведет в метро сидячий образ жизни. Она входит в вагон, наклоняется к кому-нибудь и говорит:

— Молодой человек (или: «гражданин...»), я беременна, уступите, пожалуйста, место.

Кто ж не встанет перед беременной женщиной? И поди разбери, какой у нее срок — три месяца или две недели? В общем, садится.

Как-то раз я вошел следом за ней; она выбрала очередную жертву, согнала ее с места, уселась. Глаза сделались измучен-ные-измученные, прямо сейчас родит. Я встал рядом, смеюсь. А она даже голову набок склонила, словно силы ее окончательно покидают, и губы покусывает. Вдруг случайно заметила меня.

— Ой, Мишка! — Головка на место встала, и глазки заблестели.— Сколько месяцев не виделись?

— Привет, привет,— говорю,— ты куда направляешься?

— Да тут, на одну вечеринку. Поехали со мной, только в винный магазин заскочим.

— Света,— отвечаю я,— ты, по моим подсчетам, уже пятый год беременной ходишь, когда же наконец родишь?

Я немного отвлекся. Речь в этой истории пойдет не о Свете, а о совсем другой женщине, мне даже имя ее неизвестно, неизвестно, где она живет и чем занимается. Могу только предположить, что она работает на каком-то заводе, потому что ее рабочий день начинается так же рано, как и у меня.

Каждое утро в начале седьмого она стоит на платформе, мы вместе втискиваемся в последний вагон, а потом она выходит на «Бауманской». Почему я обратил на нее внимание? Не знаю. Наверное, было в ее лице что-то запоминающееся, хотя ни красавицей, ни дурнушкой назвать ее нельзя. Худощавая, бледная тридцатилетняя женщина с наспех подведенными глазами, светлые волосы, ладная фигурка и, конечно, отрешенность во взгляде, как и у всех нас. Обручальное кольцо на пальце правой руки, большая коричневая сумка. Наверное, эта сумка к вечеру наполнялась продуктами, и она спешила домой кормить мужа и ребенка. То, что у нее есть ребенок, я определил так. Как-то стоял рядом с ней и дремал, держась за поручень. Вдруг почувствовал, что она встрепенулась, поставила сумку на колени и стала в ней что-то искать. Видно, то, что она хотела найти, осталось дома, но зато на свет появились пудреница, японский зонтик, пачка сигарет, удостоверение, какая-то мелочь: сломанный карандаш, две конфетки «Чебурашка», пуговицы, вырванные из блокнота листки, календарик и фотография мальчика в школьной форме лет десяти — двенадцати.

Она засунула все это обратно в сумку и покачала головой. Я тоже покачал головой, наблюдая за ней из-под полуопущенных век. «Ага, куришь»,— подумал я и снова задремал. В конце концов, какое мне до нее дело? Что она там забыла дома? Паспорт? Деньги? Лекарство? Судя по всему, это очень неаккуратная женщина, растеряха; наверное, разбрасывает вещи по всей квартире, швыряет куда попало. И гора грязной посуды в раковине. И наспех приготовленные котлеты, надоевшие мужу за двенадцать лет. И сын-лодырь, не «врубающийся» в арифметическую задачку. И— долги, долги, долги. Что еще? Скука, тоска, жалость к себе, слезы, страх, что так и пройдет вся жизнь, а другой-то не будет, не в сказке живем, не в раю с милым, да и милый ли он? Когда последний раз целовал? Когда выпьет, подбодрит себя дешевым портвейном, а так сиднем сидит да телевизор смотрит, либо газеткой шуршит, шуршилло. Господи, зачем завел на эту дорогу, зачем бросил на ней?

Она вышла на «Бауманской», а я продолжал размышлять. В сущности, это интересная современная женщина. Но какого черта она встает в такую рань, глотает стакан горячего чая, мажет глаза и мчится на работу, чтобы не дай бог не опоздать? Да что она — не может сидеть дома и спокойно воспитывать ребенка? Положим, не может — нет средств, муж мало зарабатывает. Так найди работу полегче, рядом с домом, в какой-нибудь конторе, вон их сколько развелось. Займись индивидуальной трудовой деятельностью, шей платочки с зайчиками, разводи кактусы. В конце концов женщина должна быть женщиной, а не придатком производственных механизмов. Женщина должна любить и быть любимой. Сидеть дома и ждать мужа. Или смени его к чертовой бабушке, раз он не может тебя обеспечить. Что за семья, в которой жена встает в пять утра? Это не семья, а конвейер. И какая радость от такой жизни? Собачья радость, В общем, голубушка, жалко мне тебя, жалко и боязно за наше будущее.

А может, я все нафантазировал? Может, она вполне счастлива и довольна всем, что ее окружает, и с песней встречает мужа и ребенка-отличника? А на столе их ждут изысканные яства, и вечером они будут вслух читать Тургенева, передавая книгу из рук в руки. Но почему же тогда так скорбны и бесчувственны ее глаза, почему в них погашен живительный огонь?

Дня через три, когда я вновь встретил ее в последнем вагоне поезда, я вдруг с некоторым негодованием обнаружил, что ее персона интересует не только меня одного. Напротив сидел курчавый, длинноволосый парень, лет двадцати пяти, с широкими плечами и мощной шеей, и бросал на нее осторожные, словно рассеянные взгляды. Эта уловка была мне знакома. Я сам, прежде чем взглянуть на симпатичную девушку напротив, сначала посмотрю куда-то вдаль вагона и медленно начну поворачивать голову на заинтересовавший меня объект, как поворачивается пеленгатор, улавливающий радиоволну; или оторву взгляд от газеты,