как бы осмысливая и переваривая прочитанное, затуманенным взором созерцая прелестное личико. Вот и этот парень смотрел вроде бы куда-то вбок, а сам искоса поглядывал на мою «подопечную». Что-то знакомое было в его лице, где-то я видел его нахальную физиономию с перебитым носом и упрямой линией губ. Я не мог вспомнить и от этого начинал злиться. Кроме того, мне было неприятно, что он изучающе смотрит на нее, словно примеривается к поединку. Я, кажется, даже заревновал ее немного, почувствовал легкую обиду. «Нахальная харя, а ну, опусти глаза к полу и не смей смотреть на то, что тебе не принадлежит. А ты что же, голубушка, не видишь, что тебя самым беззастенчивым образом изучают?»

И тут я вспомнил, где видел этого парня. Конечно же, по утрам он вместе со всеми вталкивался в наш последний вагон и оказывался то в сидячем, то в стоячем положении, то рядом со мной, то совершенно в другом конце; я даже вспомнил, на какой станции он выходит— на «Курской».

Если приглядеться повнимательней, я узнал бы и всех других пассажиров, все мы начинали свой день на одной станции, все мы стекались в одну точку, чтобы некоторое время представлять единую общность, прежде чем оторваться друг от друга. Но оторваться до конца мы не могли, потому что к утру вновь собирались все вместе, и только какая-то вселенская глупость не позволяла нам узнавать друг друга. А ведь не такими уж безликими были мы в нашем продвижении вперед, просто в это время мы словно в каком-то молчаливом, безмолвном и жутком карнавале масок смотрели друг на друга пустыми глазницами, раскачивались безжизненными телами, и ни единое слово не могло вырваться из наших уст. Только внезапный плач ребенка мог ненадолго пробудить наш поезд, всколыхнуть душу; но не плакал ли он от невозможности понять и принять нас, от непостижимости нашего странного существования, в которое он оказался ввергнут?

Парень, как я и предполагал, вышел на «Курской». На следующий день мы снова все вместе очутились в одном вагоне. На этот раз он и она стояли, а я сидел. Они стояли рядом, почти касаясь плечом плеча. У нее была большая коричневая сумка, у него — спортивная, которую он чуть не опустил на мои ботинки. Нет, не случайно стояли они рядом, не волею людского-водоворота,— он нарочно протиснулся сквозь толпу поближе к моей «подопечной», она явно интересовала его. Я понял это, как только увидел его взгляд. Он наблюдал за ней, а я за ним. Она же стояла с отрешенным видом, словно в спешке позабыла лицо дома где-то на тумбочке.

«Что тебе надо? — подумал я с неприязнью.— Ведь она старше лет на пять да к тому же замужем. Ищи девочек на дискотеке, не суйся не в свое дело»...

Так продолжалось несколько дней. Волею судьбы мы всегда оказывались рядом, в одном вагоне, только они не замечали меня, а я фиксировал каждое их движение, каждый взгляд, словно опытный частный детектив, посланный по следу ревнивым мужем. Менялись лишь мизансцены: она сидит — мы стоим; стоят все трое; он сидит— мы стоим; и так далее. Но развития действия не происходило, он продолжал наблюдать за ней, я — за ними обоими, и это начинало походить на затянувшуюся паузу в театре абсурда, где участники пьесы, да и зрители тоже, исчезали каждый на своей станции.

«Ну же, смелее! — мысленно подбадривал я его.— Ведь ты хочешь с ней познакомиться? Чего тянешь? Ага, понятно. Трудно подкатить к женщине в метро в шесть утра — это тебе не Большой театр. Здесь как на прифронтовой полосе, того и гляди получишь выстрел в упор. Лично я не рискнул бы. Тут от каждого бьет током, только дотронься». Действительно, как познакомиться в метро? Чтобы привлечь к себе внимание, можно наступить на ногу, а потом извиниться, но скорее всего этим дело и закончится. Можно уступить место и попросить подержать на коленях свою сумку или притвориться слепым и крепко схватить ее за локоть. Можно сказать: «Девушка, давайте дружить, а там видно будет, может, и поженимся».

Вообще-то способов много, но все они никуда не годятся. И я уже начал подумывать о том, что нам долгие годы суждено существовать этим странным треугольником, пока кто-то не умрет или не сменит работу. Но однажды я с удивлением увидел, как мой долговязый парень, набравшись храбрости, вышел вслед за ней на станции «Бауманская».

«Дай-то бог,— подумал я.— Может быть, на свежем воздухе произойдет долгожданный контакт». Была пятница, когда душа рвется к выходным дням. В субботу и в воскресенье я как-то позабыл об их существовании, а в понедельник, войдя в последний вагон, разыскал обоих в самом конце. И вот что меня поразило. Они ехали не порознь, а вместе, определенно вместе в нашей сонной, враждебной друг другу толпе. Они не разговаривали, иногда смотрели друг на друга, иногда улыбались, и была между ними маленькая тайна, которую совсем не следовало знать нам, посторонним. Даже видом своим они отличались от нас, нахмуренных, замкнувшихся в себе, пытающихся запереть свой мир в клетку. Он что-то шепнул ей, она ответила — не слышно, одними губами,— я так и не понял, что они поведали друг другу. Она вышла на «Бауманской», он— на «Курской».

...А дальше покатился с горы снежный ком. Всякий раз, встречая их, я подмечал видимые только мне изменения в их отношениях. Не знаю, как он с ней познакомился, но, видимо, сумел, черт побери, заинтересовать ее... Интересно, как далеко могут зайти их отношения? Как-то раз он взял ее под руку и держал всю дорогу, что-то оживленно рассказывая. Я стоял рядом и слышал отрывки его фраз— этот весельчак рассказывал анекдоты. И я почувствовал, что само их присутствие в этом вагоне — противоестественно. Им надо было бы побродить по московским улицам, поехать в Лефортово, в Сокольники, съесть по порции шашлыка, выпить по бокалу сухого вина, сходить в кино, а не трястись в душном и безмолвном вагоне, среди напряженных людей, вызывая досаду своей радостью.

Впрочем, на следующий день так и произошло. Они проехали «Бауманскую», «Курскую» и вышли на «Площади Революции», вернее, просто выбежали из вагона. «Эй! А как же работа? — подумал я.— Решили сбежать, взяли отгул? Ну и правильно. Счастливого отдыха». Я даже позавидовал им: той легкости, с которой они выпорхнули из вагона, взявшись за руки, словно влюбленные. (И это она — тридцатилетняя женщина, еще месяц назад входившая в метро с отрешенным, измученным видом, почти равнодушная к своей внешности, скованная домом, дорогой, работой.) Их лица изменились и уже не напоминали застывшие маски. А глаза... Не буду говорить, какие у них стали глаза — чтобы не расстраиваться. Мне-то, в отличие от них, каждое утро предстояло пожинать пустоту Московского метрополитена, будто действительно я находился здесь один, а ребра мои