Трава и дым (Дмитрий Юрьевич Веденяпин) Страница 1 - Litvek

Дмитрий Веденяпин Трава и дым

Одуванчик

Жизнь моя в столбе бесплотной пыли,

В облаке, расплывшемся от слез,

В зеркале, которое разбили,

А оно очнулось и срослось.

В комнате, как в солнечном осколке

Озера, сверкающего сквозь

Листья и ослепшие иголки,

Пляшут пряди солнечных волос;

Рыбаки спускаются по склону

По траве, блестящей от росы;

Папа говорит по телефону,

Обреченно глядя на часы.

Даже в зимней обморочной давке,

В стеклах между варежек и шуб

Тонкие секунды, как булавки,

Падают, не разжимая губ;

Но не зря в серебряном конверте

Нас бесстрашно держат на весу —

Как от ветра, спрятавшись от смерти,

Одуванчик светится в лесу.

1994

Гроза

Серебряная солома

Бьется в окно.

Бледная, как полотно,

Комната глохнет от грома.

1986

«Человек подходит к микрофону…»

Человек подходит к микрофону.

Утро отражается в реке.

Женщина летает над газоном,

Полулежа в красном гамаке.

Сонная Австралия. Зеленый

Летний день. Залитый солнцем джип.

Смуглый фермер, с детства умудренный

Тайным знаньем бабочек и рыб.

Не спеша потягивая виски,

В кресле у окна сидит старик.

Не спеша потягивая виски,

В зеркале сидит его двойник.

Девочка играет с обезьяной.

Негр в очках копается в саду.

Над зеленогрудою поляной

Вьется белоснежный какаду.

Если радость — это чувство света,

Выстрели из фотопистолета

В это небо, полное тепла,

И оттуда с серебристым звоном

На поляну рядом с микрофоном

Упадет Кащеева игла.

1987

Фотография

В стеклянном воздухе торчит железный прутик;

Асфальт, как солнце, светится, дрожа.

На высоте седьмого этажа

Минута прилепляется к минуте,

Выстукивая светло-серый лес

С травой и перевернутой листвою,

Тропинкой, пустотой и дождевою

Сквозящей кляксой пасмурных небес.

И в этот лес, как будто в никуда,

Уходит неподвижный человечек

В плаще и с целлофановым пакетом,

Бесцветным и блестящим, как вода.

Его спина по цвету, как асфальт,

И как бы безотчетно совмещает

Прозрачный лес, который все прощает,

И этот острый воздух из стекла.

И нужно все расставить по местам,

Уменьшившись до двух сплетенных свечек,

Чтоб выяснить, что милость только там,

Куда уходит фоточеловечек.

1986

«В толпе веселых палочек, в плену…»

В толпе веселых палочек, в плену

Зеркальных сквозняков балетной школы,

В прозрачности от потолка до пола,

Придвинувшейся к самому окну.

На улице, в кольце цветного слуха,

В лесу, где память бьется на весу,

Вибрируя, как золотая муха,

Похожая на добрую осу

Над яблоком в купе, когда часы

Стоят, прижавшись стрелками к рассвету, —

Две полосы серебряного цвета

Над черным краем лесополосы.

Разбившись насмерть в пелене тумана,

Мы гладим хвою в глубине пробела,

Где голоса летают над поляной,

Проделав дырку в зеркале Гизела;

Вдоль сосняка, сквозь сумеречный дым,

По кромке дня пробравшись без страховки,

Мы наяву стоим у остановки

На воздухе, оставшемся пустым.

1995

«Там хорошо, где нас нет…»

Д.У. и Е.С.

1

Там хорошо, где нас нет:

В солнечном лесу, в разноцветной капле,

Под дождем, бормочущим «крибле-крабле»,

В зелени оранжевой на просвет.

На трубе сидели не две, а три.

Слава «И», отважившейся остаться.

Здесь надежда, вера и правда братства

Облаков, дрейфующих в Снегири.

За столом сидели не два, а три.

И всегда невольно, почти некстати

Память? душа? — непонятно, но что-то внутри

Вдруг становилось прозрачнее, легче, крылатей.

Что-то как будто сдвигалось, всплывало со дна

И возникало, зеркалясь, как сумерки в скрипе

Сосен за окнами, смутно похожее на

Оттиск бессмертья на выцветшем дагерротипе.

1992–1995

2

Там хорошо, где нас нет:

В солнечном лесу, в разноцветной капле,

Под дождем, бормочущим «крибле-крабле»,

В зелени оранжевой на просвет.

На краю сиреневой пустоты

Человек, как черточка на бумаге.

Летчик, испугавшийся высоты,

Открывает глаза в овраге.

Воздух скручивается в петлю

По дуге от чужого к родному.

Человек произносит: «Люблю!»

И на ощупь выходит из дому.

Ночь, как время, течет взаперти.

День, как ангел, стоит на пороге.

Человек не собьется с пути,

Потому что не знает дороги.

1992

«Он просиял и подошел к окну…»

Он просиял и подошел к окну,

Дрожавшему от грохота трамвая,

Вплетенного в живую тишину,

Звенящую сквозь снег, как неживая.

И вглядываясь в этот снег и свет,

Упавший навзничь в неприютном сквере

На комья грязи и клочки газет,

На праведных и грешных в равной мере

Прохожих без особенных примет,

Он рассудил не рассуждать о вере,

А просто верить в то, что смерти нет,

А милость есть — как в жизни есть потери,

Хранящие от сотни