строчки из прозы.

(Невозможно, чтоб было без роз.)

Обгоняя улитку,

Мимо флоксов, фиалок, куртин,

Пну ногою калитку

И останусь снаружи один:

Холод, низкие тучи,

Чуть подвижное сало реки,

Лист под ноги падучий...

— Где твои васильки?!

 

 

*      *

    *

Отчитала кануны

И утихла под утро пурга,

Как песчаные дюны,

Протянулись к порогу снега.

Белоснежные груды,

Как трансгрессия снега на снег,

Уж не скажешь, откуда

Ветер начал к жилищу разбег.

Только ластятся волны,

И под дверь намело за порог,

Поднатужился, полный

Снега вынул из снега сапог.

И скрипит под лопатой

Снег, увесист и мелкозернист,

Снег, сказал бы когда-то,

Снег, добавлю, ещё бархатист.

В череде изменений

С горки катится за Милукой

Снег. Названья селений

Я читаю бегущей строкой.

 

 

*      *

    *

Как тело преодолевает страх

Тепло оставить в белых простынях,

Смываю с глаз следы душевной лени.

Я привыкаю заново к зиме,

По первости, как юнгу на корме,

Меня трясёт, пар низом рвётся в сени.

Полыни ветошь, ветка лебеды,

Дымки из труб, прозрачные сады,

На заднем плане — две иль три берёзы.

Ещё я полюбил гулять рекой:

Там наст ровней и мертвенней покой,

Мне нравятся её метаморфозы;

Что мне доступен каждый уголок,

Куда я раньше и мечтать не мог

Без топора или пилы добраться.

Уткнулись доски смытого моста

В подмытый берег, знаю — омута

Заветные под толщей льда таятся.

Так холодно, так, словно навсегда,

И только в лунках тёмная вода

Ещё напоминает мне о лете.

Под валенками льдинок острых блеск,

Подошвой шаркнешь, и как будто всплеск

Весла иль рыбы, угодившей в сети.

(обратно)

Любовь к языкам,

Винер Юлия родилась в Москве, закончила сценарное отделение ВГИКа. Прозаик, поэт. С 1971 года живет в Израиле. Постоянный автор “Нового мира”.

 

 

ФРАНЦУЗСКИЙ ЯЗЫК

Лет в тринадцать-четырнадцать у меня начался жгучий роман с французским языком.

Влюбиться в школьный предмет — большего идиотизма для нормального советского подростка представить себе нельзя, да еще для такой троечницы, какой я была в старших классах.

Роман свой, обладавший всеми атрибутами страстной девичьей любви, я тщательно скрывала от сверстниц, тем более что любовь эта долго оставалась неразделенной. Наша старушка “француженка”, много битый реликт дореволюционного гимназического воспитания, сумела кое-как вдолбить нам буквы латинского алфавита и спряжение двух вспомогательных глаголов — “avoir” и “etre”, то есть “иметь” и “быть”, но растолковать нам, для чего они во французском языке служат, ей не удалось. Так что я, в случае необходимости, не смогла бы по-французски даже попросить, скажем, воды напиться. Правда, необходимости такой и не предвиделось.

Тем не менее любовь к французскому превратилась в настоящее сердечное увлечение, временно вытеснив из моего сознания обольстительные образы недостижимых суворовцев и восьмиклассников из соседней мужской школы. Изучать его самостоятельно я не умела, нас не учили учиться самостоятельно, но зато какие сны!

Я мечтала о том, чтобы попасть в Париж, и видела это во сне чуть не каждую ночь. Никакого образа города Парижа у меня не было, и я не пыталась даже его сложить, не это было главное. Самое главное, самое острое, самое восторженное ощущение было — вот я стою в этом мифическом Париже на перекрестке и громко объявляю, что я из Советского Союза.

Девочка из Советского Союза!

В Париже!

Какая невероятная сенсация!

Люди, французы, бросаются ко мне, сбегаются со всех сторон, смотрят на меня как на чудо с изумлением и восторгом, жадно расспрашивают меня о том загадочном, неведомом месте, где я живу, — а я отвечаю, и все по-французски, все по-французски.

Отвечаю — но не расспрашиваю. Жизнь их не вызывает у меня во сне никаких вопросов, я ведь и так знаю, что она дивно, сказочно прекрасна и ничем, ничем не похожа на известную мне. Я даже и не знала бы, что у них спросить, настолько они иные и нездешние. И мне ничего от них не нужно, кроме вот этого восторженного изумления и жадных их расспросов по-французски.

Я в то время снов своих не понимала и не прислушивалась к ним. Просто наслаждалась во сне своим замечательным французским языком и сенсацией, производимой в заграничном мире этим удивительным, экзотическим существом — девочкой из Советского Союза.

А какое тут чудо? Что за экзотика?

Была я обычная советская школьница с некоторой склонностью к критиканству. Критика моя, однако, не выходила за пределы непосредственно окружающих меня мест — школы, где я училась, улицы и дома, где я жила, магазинов, в которых стояла в очереди за хлебом и творогом. В этих всех местах недостатков было огромное количество, прямо сплошь, и все их я замечала и критиковала, так что одноклассницы осуждали меня — цаца какая, все-то ей не нравится, а мама не раз советовала: придержи язык. А чего его придерживать? Это ведь были всего лишь отдельные недостатки, хотя и очень много, критиковать можно было и нужно, чтобы их исправить. Просто лично мне случайно не повезло, и я жила именно в таком месте, где эти отдельные недостатки скопились особенно густо. В целом же мне, наоборот, необыкновенно повезло, я родилась и жила в стране самой великой и сильной, где в основном все было устроено мудро, интересно и правильно.

В одиннадцать лет, например, я по заказу учительницы литературы с небольшим лишь отвращением накропала в стенгазету такие вирши к очередной годовщине Октябрьской революции:

С тех пор прошло лишь тридцать лет,

Но как страна родная

Похорошела, расцвела,

Красой своей сияя!

В правильности общего нашего устройства у меня тогда сомнений не возникало.

Я, разумеется, читала в книжках и даже иногда видела в кино, как заграничные люди путешествуют по разным странам, кто по делам, а кто просто так, для развлечения. Это было понятно и нормально — для них. И точно так же было понятно и нормально, что ни я и никто из окружающих меня людей не может и никогда не сможет сесть и поехать, например, в тот же Париж. Это не относилось к разряду недостатков. Это был такой же непреложный факт жизни, как, скажем, невозможность для человека летать по воздуху. Это ведь само собой разумеется, да чего там, смешно даже,