с молодой женой медовый месяц. Вежливо он высказал своё удивление. Человек в шапке развеселился до того, что шлепнул Гриневича по плечу:

— Тёща и тесть, дяди и тёти, сёстры и братья же­ны, — ох много. И все недовольны, зачем Джаббар увез цветок Джамаль. В степи хорошо. Баранов много. Воздух чистый. Никто не мешает играть с женой. Ког­да хочу — играю.

Через минуту Джамаль принесла большую деревян­ную миску айрана, намешала в него муки, положила ку­сок сливочного масла. Пока шли приготовления, Гриневич успел рассмотреть Джамаль. Ей едва можно было дать пятнадцать-шестнадцать лет. Но рубаха уже вы­соко поднималась на юной груди, и тяжёлые бедра ше­велились под материей. С любопытством поглядывала она на командира.

Хозяин уселся сам перед плошкой и пригласил Гри­невича. Грубо вырезанной, пахнувшей луком ложкой они пользовались по очереди. Завтракая медлительно и важно, Гриневич не спускал глаз с холмов и степи.

Пока они ели, Гриневич изучал пытливо хозяина юр­ты. Он казался пожилым человеком, хотя определить точно его возраст не представлялось возможным. Ши­рокое скуластое лицо, изрытое оспой, с жёлтой нездо­ровой кожей, дышавшее добродушием, узкие монголь­ские глаза могли принадлежать с одинаковым успехом человеку и в тридцать и в пятьдесят лет, хотя чёрная курчавая борода без намека на седину говорила в поль­зу первого предположения. Одежда, какую обычно но­сят степняки — грязная белая рубаха и такие же штаны из грубой бязи, ватный халат, подпоясанный скручен­ным ситцевым платком, — очевидно, видала виды и свидетельствовала о небольших достатках ее хо­зяина. Несмотря на холод, Джаббар бегал от юрты к очагу в кожаных калошах на босу ногу. Кожа ступ­ней загрубела и покрылась болячками. Лицо Джаббара непрерывно подергивалось, а челюсти двигались, и Гриневич даже спросил: «С чего бы это?» Вынув изо рта небольшой катышок, степняк, как бы оправдываясь, усмехнулся: «Опий курил раньше малость, когда жил в Гиссаре. Теперь негде. А помогает от простуды и же­лудочных колик».

Внешность, разговор Джаббара успокоили Гриневи­ча, хотя степняк больше молчал. В глазах его то появ­лялась тревога, то он совсем успокаивался.

И вдруг, совершенно неожиданно, он сказал:

—  Уртак, у меня есть один «гап»— разговор. Ты хо­роший, я вижу, человек, ты говоришь по-нашему. Ты красный командир. Хочу сказать тебе: я иду к больше­викам. Меня не тронут, если я приду к ним?

Теперь пришла очередь удивляться Гриневичу.

—  А в чём дело? В чём твой вопрос?

—  У меня могущественный враг — турок Энвербей. Он пришёл из преисподней в наш край. Он разорил на­ше население. Он убил моего отца. Он убил моего бра­та. Он хотел забрать, собака, себе мою молодую жену Джамаль. Проклятый, он убил наших старейшин, он снимал кожу с живого, сажал на кол. И я убежал в горы. Слушай, командир. Ты воюешь с Энвером. Я тебе помогу воевать с Энвером, возьми меня в Красную Ар­мию. Я умею ездить на коне, у меня сильная рука, острая сабля. Я имел лошадей, я имел баранов, я имел отца, брата. Всего меня лишил Энвер и его головорезы. У меня ничего не осталось кроме коня, Джамаль и вот этой юрты, командир. Возьми меня в Красную Армию! Ты не можешь мне отказать теперь, ты ел мой хлеб, ты сидел у моего костра...

Он умильно улыбался и заглядывал в глаза Грине­вичу.

Оказывается, он сам из локайских старшин. Его отец очень бедный человек, но очень гордый человек, сказал: юноши его селения не пойдут воевать. Многие локайцы сказали, что они не пойдут воевать против большевиков: не хотят воевать. Один локайский старей­шина, Тугай Сары, отказался воевать. Тугай Сары со­брал всех недовольных и ушел в Кулябскую долину, от­коче-вал: «Мы не хотим идти с Энвером». Инглизы тоже сказали: «Не надо идти с Энвером».

—  Какие  инглизы? — насторожился  Гриневич.

Джаббар пояснил:

—  К Тугай Сары приехали люди из Афганистана. Они имеют тайно сотни целей, и сказали: «Не надо Энвера-турка, идите все к Ибрагиму!» Но народ не хотел ни Энвера, ни Ибрагима. Я тоже не хотел ни того, ни другого. Я не хотел воевать, я хотел пахать зем­лю, сеять, как все. Но тут плохо нам пришлось. Энвер послал на нас эмирского дотхо Даулетманд-бия, целую орду каттагамцев, киргизов и туркменских калтаманов. У них оказалось много винтовок и сабель. Они убили мужчин, стариков, старух, забрали женщин и девушек, забрали коней, баранов, всё барахло. Кто успел — спас­ся. Я убежал с женой и спрятался в горах. Мне надоели споры, раздоры. Я хочу к большевикам, я хочу в Крас­ную Армию. Если мне оставят мою Джамаль, я пойду воевать против Энвера. Пойду мстить за своего брата, за отца, за своих родичей, сложивших головы под Ку­лябом.

—  А почему ты сразу мне не сказал, что хочешь поехать к большевикам?

Степняк  вдруг замялся и  украдкой взглянул на Джамаль.

—  Я боялся. Нам говорили, что у большевиков жен­щины общие, я думал...

Гриневич расхохотался, и смех его успокоил ревнивого Джаббара.                                                

Он оказался очень осведомлённым человеком. И Гриневич мог составить из беседы с ним довольно ясное представление, что творилось во всём обширном рай­оне, находившемся ныне под эгидой Энвербея.

—  Огурец ушел, баклажан явился! — определил Джаббар красочно положение. — Эмира прогнали, так теперь заявился к нам Энвер.

И если после бегства эмира в первое время, правда ненадолго, народ отдохнул, потому что эмирские чиновники попрятались, то уже очень скоро, едва Энвер объявил себя главнокомандующим, всё пошло по-старому. Снова  поскакали  амлякдары-налогосборщики по хирманам-токам, забирая львиную  долю урожая. Снова потянулись настоятели мечетей за церковной десяти­ной. Раньше, при эмире, помимо налогов приходилось платить мирзе, писавшему именем благословенного эми­ра окладные листы, сейчас тот же мирза составлял спи­сок налогоплательщиков именем зятя халифа Энвера. Раньше до приезда бекского чиновника, обмерявшего поля, никто не смел под страхом жестокой казни при­ступать к жатве, и хлеб перестаивался на корню, полегал, осыпался, так как земледельцы не смели свозить его в закрома. Теперь тот же чиновник, но под назва­нием вакиля-представителя, учинял расправу с каждым, кто до его прихода осмеливался намолотить хоть чайрек зерна для голодающих детишек. И вакилю за раз­решение свезти хлеб домой приходилось «делать бе­ременной руку», а кроме того, выставлять угощение ему и его людям. Раньше амлякдаров кормили, и теперь пришлось кормить, а у налогосборщика брюхо вмещает, как известно, столько же, сколько и брюхо библейского кита, проглотившего пайгамбора Иону, да свято его имя. Раньше бай устраивал,