Гриневич утешался тем, что отступавшая колонна полностью, без потерь, достигла места назначения. Не без гордости он мог сказать, что в этом имелась и доля его трудов, доля его отваги...

Но, при всех условиях, части Красной Армии потер­пели тяжёлую неудачу. Освобожденная совсем недавно от тирании эмира, страна снова оказалась в руках бе­ков-феодалов, помещиков-арбобов, разнузданных бас­маческих курбашей. Народ, только-только вздохнувший облегчённо и принявшийся строить новую жизнь, опять был брошен в лапы беков и баев, на горе, разоре­ние. И кем? Неведомо откуда взявшимся, непрошеным, незваным, наглым, самоуверенным авантюристом. Проклятая собака!

С досадой Гриневич отбросил шинель и вскочил. Тьма окутывала бивак. Даже звёзды куда-то исчезли. Стараясь не наступить на чью-нибудь ногу или руку Гриневич прошёл среди спящих прямо на земле бойцам к коням. Дежурные продрогли и спали. Растолкав одного из них и не сделав даже замечания за такое неслыханное нарушение дисциплины, командир  вывел  Серого за черту привала, вскочил в седло и направился на восток.

Бодрый ветер дул в лицо, и в ветре этом чувствова­лось неуловимое дыхание весны. Пахло свежестью, набухшими почками, неведомыми нежными цветами. Са­мопроизвольно в душе Гриневича зародились, возникли, сначала чуть слышно, а затем все громче, настойчивей звуки давно слышанной песни. Она рвалась из груди навстречу весеннему ветру.

Я   знаю   край,   где   нет   печали,

В  нем  круглый  год цветенье  мая.

— неслась песня по степи в такт размеренному то­поту коня. Голос Гриневича, мягкий и низкий, отличал­ся чистотой звука и напевностью. И от ветра, от дыхания весны, от песни Гриневичу стало легче. Да и конь ша­гал бодрее. Возможно, безрассудно было пускаться в степь одному, да ещё с песней. Но Гриневич держался настороже. Не сразу его глаза привыкли к тьме, и толь­ко через некоторое время он смог различить белесую полосу дороги. Сначала конь шёл неохотно, зло фыркая, он прихрамывал, сказывалась пуля, задевшая его в недавней стычке. Гриневич не подгонял коня. Он отлич­но понимал узбеков, говорящих: «Рана коня вызывает у богатыря стон». Но вскоре с конем произошла чуть уловимая перемена. Упорное сопротивление всех мус­кулов, передававшееся всаднику, ослабло, и Серый пошёл ровно и спокойно. Он поднял голову и стал втяги­вать в себя с силой воздух. Он мог почуять лошадей, и Гриневич насторожился. Лошади в ночной степи? Не говорит ли это о присутствии врага? Но Серый не за­ржал. Конь чуял сено или клевер. Тогда родилась уве­ренность — жильё близко. Значит он, Гриневич, не ошибся, значит чёрное пятнышко, которое он видел перед самым заходом солнца далеко на востоке, действи­тельно могло оказаться деревом, а где дерево, там и люди. Как жаль, что так быстро спустилась ночь и не далось ничего разглядеть. Но Серый уже рвался вперёд, пытался самовольно перейти на рысь и даже галоп. Ого! Значит ты чуешь жильё, друг! Но осторожнее! И вдруг неожиданно Гриневич увидел...

Совершенно явственно он различил в предрассвет­ном оранжеватом небе чёрную юрту, стоявшую на длин­ном плоском и тоже ещё чёрном холме. Около юрты в небе вырисовывался силуэт фигуры человека. Он держал руку около уха. Человек прислушивался, не ше­велясь и не двигаясь.

Ещё Гриневич не сообразил, как ему поступить, как раздался голос:

—  Ким бу? Кто это?

—  Ошна! Друг! — ответил уверенно Гриневич. Спо­койствие не оставляло его, и он даже не взялся за ру­коятку маузера.

Он подъехал к юрте и, убедившись, что ни рядом, ни в лощине за холмом нет ни юрт, ни коней, ни людей, спрыгнул на землю и подошел к всё ещё неподвижно стоящему человеку. Предрассветный сумрак скрывал его лицо. Гриневич смог разглядеть только шап­ку с меховой опушкой, тёмную курчавую бородку и на­кинутый на плечи тулуп.

—  Серый, — угрожающе  крикнул  командир,  но  конь уже сбежал вниз на несколько шагов в густую тень и, жалобно взвизгнув, зубами вцепился в кожаное ведро. Слышно было, как скрипит у него на зубах кожа и брен­чат поводья.

Только теперь Гриневич понял, как он сам хочет пить. Вот уже целые сутки они наталкивались только на засыпанные или отравленные падалью колодцы. И первым побуждением его было попросить воды.

Но, ворочая с трудом вдруг разбухшим, болезнен­ным языком, он только сказал:

—  Ассалям-алейкум!

Последовал ответ:

—  Валейкум ассалям.

Какое мученье — эти китайские церемонии умираю­щему от жажды. Но разве можно показать этому всё ещё настороженно приглядывающемуся к тебе челове­ку, что тебя мучит жажда, разве можно выказать ма­лейшую слабость?

После обмена вежливостями Гриневич задал вопро­сы о дороге, о близлежащих селениях.

Быстро светало, и чем светлее становилось, тем человек в меховой шапке беспокоился всё больше. Тревога зажглась в его узких глазках-щёлках, затерявшихся на мясистом, побитом оспой лице, но держался он гостеприимно. Он развел огонь в очаге, вскоре в чугунном  кувшинчике забулькала вода. Появились на шерстяном дастархане ячменные лепёшки. Теперь смог не теряя достоинства, напиться и Гриневич. Руки его дро­жали, когда он поднёс большую глиняную миску с кис­лым молоком к воспаленным губам, и спазма схватила его горло так, что он чуть не задохнулся. Вполне ес­тественно, что он имел право единым духом влить в себя всё молоко из этой миски, чтобы затушить огонь, опалявший его рот, горло, желудок. Но неимоверным усилием воли, едва не теряя сознание, он медленно от­пил пять-шесть глотков и, внутренне крича от ярости, поставил миску на землю перед собой.

Человек в меховой шапке не спускал взгляда с ко­мандира, и глаза его бегали по фуражке, синим «раз­гонам» на груди, по оружию.

—  Пей ещё, — сказал он миролюбиво.

—  Я напился, благодарю.

—  Пей. Ты давно не пил. Очень давно не пил.

—  Откуда ты знаешь?

—  Ты оттуда, — человек  кивнул  на  запад. — На  до­рогах воды нет, все колодцы засыпаны, людей нет, все разбежались. Пей, у меня воды много, чаю много.

И он прибавил:

—  В лицезрении тебя, командир,  я вижу высокое счастье и усматриваю особое благоволение судьбы и хо­рошее предзнаменование.

Он посмотрел на юрту, и Гриневич, проследив не без тревоги его взгляд, увидел в дверях женскую фигуру.

—  Эй, Джамаль, — сказал человек в шапке, — у нас гость.

Женщина исчезла. Тогда доверительно человек в шапке сказал Гриневичу:

—  Моя жена. Моя  молодая жена. Женился недав­но. Живу здесь. Играю с молодой женой. Хорошо, а?

Гриневич подтвердил:

—  Хорошо!

Он только не понял, зачем надо забираться в такую глушь, дикую и неприветливую, чтобы проводить