приду.

Там, в смерти, мы станем друг другом, чтоб играть у всех на виду -

в высоком окне, на белой луне, в светлом детском году.

22.

Как рубаха Иосифа, полосата судьба моя.

Её скроил мне отец. Из неё уже вырос я.

Швы судьбы разошлись, бахромою стали края.

Предки теснятся во мне, как в Книге Бытия.

Из цикла «Павшим на войне: песни скорби»

День поминовения павших. В этом дне

смешаны все твои потери.

В нём — друзья, что остались на войне,

и та, что жива, но не вернётся к тебе.

История, скуповатая хозяйка,

хранит в одном дне и праздник, и боль, и жертву.

О, мир сей сладок, словно кусочек хлеба,

размоченный в чае с молоком для Бога,

жестокого библейского Бога, лишившегося зубов.

Зачем плакать, зачем звать на помощь?

За всем этим таится великое счастье.

День траура, горькая соль. Он приходит

как девочка с чёрным бантом и цветами.

В этот день мы, мёртвые и живые,

ходим между могилами по дорожкам,

ступаем глядя под ноги, осторожно,

как дети ступают по битому стеклу.

Мой отец

Память о моём отце

завёрнута в белую бумагу,

словно ломтик хлеба,

что берут с собой на работу.

Как фокусник достаёт из шляпы

всякую смешную живность,

так из своего тщедушного тела

отец извлекал любовь.

Его руки, как щедрые потоки,

несли в мир добро.

Диаметр бомбы

Бомба, что взорвалась, была плоской и круглой,

диаметром сантиметров тридцать.

Радиус поражения был семь метров,

и в этом радиусе остались лежать

одиннадцать раненых и четверо убитых.

Есть и другой круг, гораздо шире,

это круг времени и боли,

в нём — кладбище и две больницы.

А молодая женщина похоронена

в том городе, где она родилась,

километров за сто отсюда.

И это чудовищный круг.

Где-то в далёкой стране, у моря,

одинокий мужчина оплакивает её смерть -

и круг расширяется, охватывая весь мир.

Не хочу вспоминать про плач сирот, который несётся

к Божьему престолу и выше -

туда, где нет круга и нет Бога.

Железная дверь растает, за нею будет вечер

Железная дверь растает, за нею будет вечер.

Спасение близко, но мы его не видим,

как дерево не видит свои корней.

Рука помнит, как вытирала слёзы, и теперь

вытирает сухую щёку и чистый стол.

Рука выбивает пыль из ковра, хотя знает,

что сама она пыль и прах и возвратится в прах.

Кипарис перед домом, женщина под кипарисом.

Так будет всегда, и не спрашивай, почему.

И не заглядывай за лицо: увидишь бездну.

Вечная жизнь? Я хожу за ней следом

Вечная жизнь? Я хожу за ней следом,

как ученик за Сократом,

внемлю её наставленьям,

говорю ей: да, всё верно.

Заповеди твои благи,

суды твои справедливы.

Земная жизнь? У меня она похожа

на Венецию: где у других переулки,

камень или асфальт, там у меня любовь -

тёмные воды любви в каналах страсти.

Молчание, крик? Я — как рог-шофар:

свой единственный крик я храню в себе,

ожидая Судного дня.

Мои грехи? Я — словно Каин:

изгнанником и скитальцем стал я на земле,

совершив короткий, как вспышка молнии, грех.

Твои ладони, наше дыханье, моё сердце?

Огненная надпись на стене? Здесь я невежда:

не умею чертить такие надписи,

не хочу их читать.

Голова моя, словно подсолнух,

клонится вслед за солнцем и за судьбою

туда, куда уходит солнце,

куда уходим мы.

Усталые люди

Усталые люди приходят в свои дома.

Вокруг, как открытое море, — ночь.

Во сне они обнимут тех, кто рядом, так,

как никогда не обнимут их днём.

Во сне люди становятся больше себя самих.

Им снятся сны на забытом родном языке.

Их сон бывает раскалён добела

или тих, как монетка в детском кулачке.

Усталые люди приходят домой спать.

Их сон — как странствие солнца вокруг земли.

И такое же странствие — их жизнь.

Теология, тео 

. . .

Теология, тео... В детстве я знал Тео.

Он был Теодором, как Герцль, но мать кричала: Тео,

вернись, не играй со злыми мальчишками, Тео,

Тео, Боже мой, Боже, Тео...

Пусть Бог будет слеп, и я стану водить Его повсюду

и расскажу, как выглядит все на самом деле.

Пусть Бог будет зряч, но прикроет глаза рукою,

как в детской игре: раз, два, три, иду вас искать...

Пусть Он будет окном в небеса, а мы останемся в доме!

Пусть Он будет дверью, что открывается только наружу!

Но дверь открывается внутрь, и наружу, и внутрь, со свистом,

как ветер, на круги своя, без конца и начала.

. . .

Евреи читают Богу Его Тору,

весь год, по нескольку глав в неделю,

чтобы затянуть время, как Шахерезада.

А к Празднику Торы Бог забывает все,

и можно читать то же самое с начала.

. . .

"Никто не сравнится с Богом, с Господом нашим!"

Так пели мы, пели, но не получали ответа.

"Ты - наш Бог!" - запели мы еще громче,

но Бог не обернулся, не расслышал.

И мы перешли на шепот и упомянули

кое-что очень личное, одну смешную мелочь:

"Ты - Тот, Кому наши отцы воскуряли ладан".

Так мужчина говорит женщине: "Помнишь,

однажды мы купили тебе босоножки,

хлынул дождь, и ты смеялась..." Бог обернулся,

посмотрел и увидел, что евреев больше нет.

. . .

Тяжелая работа - жизнь. Семь лет и еще семь

работал Иаков за Рахиль, любимую свою.

Уже много раз по семь лет работаю я

за любимую свою жизнь, за любимую смерть.

Родители меня любили

. . .

Родители меня любили

и прятали от меня свое горе.

Они умерли, а мне досталось

все спрятанное горе.

А вдобавок и сам я научился

прятать горе от детей.

Что делать с такими сбереженьями?

"Мы за тобой присмотрим!" -

так говорили родители.

То строго, а то ласково:

"Мы за тобой присмотрим".

"Ты еще научишься!" -

восклицали они в гневе.

Но потом утешали:

"Ты еще научишься".

"Можешь делать все, что хочешь", -

вздыхали, устав спорить.

И - как песня добрых ангелов:

"Ты свободен - делай, что хочешь".

"Но ведь ты и сам не знаешь,

чего ты действительно хочешь.

Ты и сам не знаешь, сынок".

. . .

Клара Бонди

девочек балетным танцам учила

в бомбоубежище просторном,

где хватало места и для войны, и для танцев.

Петер Вольф

в Германии был известным танцором,

а в Иерусалиме стал инспектором мер и весов.

Целыми