искренностью, которая безраздельно владела им так еще недавно и отсутствие которой с таким скорбным изумлением отмечал в нем старый Калман в последние месяцы. И видимо сам он радовался этому воскресению своему и трепетно упивался охватившей его чистой волной… Точно теплым майским дождем оросило его душу, точно вся благоухающая прелесть этого тихого вечера вдруг вошла в нее и растроганная, полная нежности и грез, и надежд, окрыленная, она опять порывалась вверх к чистоте бессмертной, к любви сияющей…

Он подошел к брату и взял его за обе руки.

— Азриэль! Вот ты опять потерял здесь все — уезжай опять! Едем вместе, едем оба.

Молодой месяц стоял над садом, над черными деревьями и серебряными лучами озарял поднятое кверху лицо Симона. Лицо это, худое, тонкое, светилось теперь нежностью и лаской.

— Нет, — насупившись, проговорил Азриэль. — Я обнищал опять. Ничего… На будущее лето я наймусь рабочим… вот в этом же самом саду… и останусь жить здесь… дома.

— Там наш дом, Азриэль! Он будет там!

Азриэль освободил свои руки из рук Симона и отошел в сторону. Лицо его сделалось угрюмым, почти злым.

Все молчали.

Черные тени тихо лежали на посеребренной земле, черные деревья густым строем стояли и справа, и слева, и меж ними, то приближаясь, то удаляясь, с невнятным бормотанием бродила высокая Сура.

— Видите ли, дети мои, — тихо начал Калман. — Вот значит и выходит так: «домой»… Каждый из вас тянется домой… Ну да… А я вам таки скажу, что это значит… Да, я скажу вам.

Он запнулся и умолк.

Маленький, тощий, с длинной бородой, весь искривленный, весь покрытый густой тенью толстой старой яблони, он похож был на гнома.

— Да, кажется мне, что оно так: вот ты, Азриэль, говоришь «домой» — и тянешься в Россию. А ты, Симон, тоже говоришь «домой» — и рвешься в Америку… Каждый хочет домой… И вот оттого, что каждый хочет, и крепко хочет, и очень, очень крепко хочет, оттого все и слава Б-гу… Да.

— То есть что же это — «слава Б-гу»? — тихо спросил Симон.

— Да, слава Б-гу… Конечно, когда пятьдесят лет сряду кладешь печки и ворочаешь кирпичи, то от этого мозг не становится деликатнее… И слово само делается, как кирпич… Тяжелое… И уже не поворачивается оно… И конечно, не такой уже я знаменитый профессор, чтобы это объяснить… Да… Но только мне кажется… Поезжай, Симон! — прервал себя старик, спутавшись окончательно. — Поезжай, дитя мое!.. Оттого, например, что ты едешь туда, а он — сюда, и каждый ищет, и каждый хочет, и каждый свое любит, — оттого все и слава Б-гу… Если сидеть на месте и гнить не двигаясь, и не искать, то это таки был бы конец. Последний конец!.. Но каждый ищет свое «домой», — где ему будет хорошо, где другим будет хорошо, где всем будет хорошо… И вот это, это таки спасает!.. Крепко ищет, и крепко любит… свое «домой» ищет и любит.

— Я никуда не поеду, — упрямо отозвался Азриэль.

— Ой, ищут, ой, ищут свое «домой»!.. Каждый по-своему… И Сонечка тоже искала… Нету, нету еще письма от Сонечки… Да! Но письмо будет… И пока еще ищут, до тех пор таки и слава Бгу… Да… И оттого мы еще живем на земле, что ищем свое «домой». И других мы оттого пережили… А если бы перестали искать, то перестали бы и жить… Завтра пароход, Симон? Утром? Поезжай утром. Поезжай!

Симон подошел к отцу, положил обе руки к нему на косые плечи… С удивлением и взволнованный смотрел он на сморщенное измученное старческое лицо… Луна освещала верх соломенной шляпы, которая была на старике, и нижний край его бороды. Лицо же все было заткано прозрачной зеленоватой тенью, из тени этой старческие глаза смотрели бодро, ласково, с любовью и несколько виновато…

— Я же тебе говорю: слова как кирпич делаются… И трудно дать понять… Но сам я… во внутренности, в своем сердце — я это очень понимаю… Ты тоже должен понять… Симон… Ты же — Симон!.. И одним словом: будут времена, сын мой! Не бойся — и поезжай себе утром…

Из-за камышового шалаша показалась высокая фигура Суры. Женщина приблизилась к столу, остановилась у черного ствола яблони и голосом отчетливым, сильным проговорила:

— Домой… домой… домой…

Месяц ласково смотрел с далекого неба и сиянием серебра одевал и землю, и людей, и желания их, и грезы…

1909