ледохода и до глубокой осени, до ледостава, шли поморские шнеки, кочи, раньшины, шнявы^[5], купеческие и иноземные шхуны, бриги. Из рыбацких сел — с Зимнего и Летнего берегов приходили с грузом рыбы и морского зверя парусные морские карбаса и бота. Все эти суда и суденышки Егор до поры до времени принимал, как само собой разумеющееся: идут себе и идут, каждое со своей командой, со своим грузом. Освободят трюмы у пристаней, погрузятся и опять уплывают к дальним берегам. Корабли на двинском фарватере были для соломбальских парней столь же привычны, как, скажем, возы с кладью на большой дороге или чайки над пенной волной.

Но, повзрослев, Егор начал к ним присматриваться. Он научился отличать шнеку от бота и карбаса, бриг от шхуны — по длине и форме корпуса, носа и кормы, по количеству мачт и парусам. Он уже знал, что паруса бывают прямыми и косыми, — все эти фоки, гроты, марсели, брамсели, крюйсели, кливера, стаксели; что впереди на корабле стоит фок-мачта, за ней — грот и бизань-мачты. На четырехмачтовиках, приходивших из дальних портов, две средние мачты называются грот-мачтами — передней и задней. Работа в парусной и беседы с Акиндином помогли Егору усвоить все это и знать назубок. Он сшил своими руками не один парус и мог работать вполне самостоятельно.

Однако теперь этого ему уже казалось мало. Чайный клипер все был у него перед глазами, стройный, белопарусный, он летел по океану как на крыльях, чуть кренясь при свежем ветре, и резал морские волны острым форштевнем.

В мастерской стало скучно: все одно и то же, все горбились над полотнами, терпеливо выкраивая, сшивая и оканачивая их. Работа была кропотливой, утомительной.

Егора звал морской простор. Как ему хотелось поплавать на корабле, узнать вкус соленой воды, ощутить грудью упругие ветра всех направлений и широт, с быстротой бывалого моряка взлететь по вантам на реи и, повинуясь команде, брать или отдавать рифы^[6].

Но как скажешь об этом Зосиме Иринеевичу, который уже видит Егора будущим владельцем маленькой парусной, продолжателем семейного ремесла? Дед с каждым годом все стареет и собирается уйти на покой, передав дело в надежные руки своего наследника.

А как сказать об этом матери, которая души не чает в сыне, привыкла видеть его каждый день и каждый час возле себя! Она все еще считает Егора маленьким и слабым, нуждающимся в материнских наставлениях: «Егорушко, не ходи купаться, не дай бог, утонешь! Вода в Двине шальная, быстрая, кругом вьюны»… «Егорушко, не промочи ноги, Егорушко, не пей воды из реки, а пей дома квас или клюквенную водицу»… «Егорушко, не водись с озорниками, соломбальскими да архангельскими ухорезами… Не дай бог излупят, рубаху новую порвут!» — хотя теперь Егор мог в ребячьей потасовке постоять за себя и проучить кого следовало своими кулачищами.

Да, тесно и скучно было в избяных стенах, и даже парусная не манила его как прежде. Егора тянуло на пристань, где ключом кипела портовая суматошная жизнь: разгружались парусники, гремели по тесовым настилам телеги, остро пахло соленой треской. Бородатые грузчики-дрягили катили по сходням пузатые бочки, таскали на своих крепких спинах тюки и ящики с разными товарами. Иноземные матросы с пестрыми шейными платками, со шкиперскими бородками, дымя носогрейками, усмешливо поглядывали на всю эту суету. Звучали на судах команды, звякали рынды^[7], гремели якорные цепи. Извозчики кричали на лошадей, понукая их, грузчики ругались грубо, по-мужицки…

Волны бились о причалы, посвистывал ветер с устья, солнце выбиралось из-за облаков — и жарко вспыхивали купола собора, а потом солнце пряталось.

Это — жизнь! Не то что в полутемной парусной, где мастера, как в церкви, боятся сказать лишнее слово — дед не любит праздной болтовни.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

После ильина дня, когда паруса для шхуны купца Чекуева были готовы, дед Зосима подъехал к крыльцу мастерской на телеге.

— Егор, помоги вынести паруса, — сказал он внуку.

Егор и Яков принесли и старательно уложили в телегу перевязанные веревками кипы.

День был ясный и прохладный. После первых ильинских гроз небо радовало глаз спокойной синевой. По нему неторопливо плыли белые рыхлые облака. Дед посмотрел на небо.

— Сегодня дождя не будет. Не зря сказано: «До ильи поп дождя не умолит, а посля ильи баба фартуком нагонит». Всю неделю лило, как из ушата… Ну поехали, Егор. Садись в передок, бери вожжи.

Дед, покряхтывая, тоже взобрался на воз, свесил ноги в пропитанных дегтем бахилах.

— Давай правь к Соборной пристани, — распорядился он.

По кривым соломбальским улочкам с влажными от недавних дождей колеями и лужами выехали к деревянному на сваях мосту через Кузнечиху, переправились на другой берег и вскоре втянулись на людный и оживленный Троицкий проспект. По сторонам его обступили купеческие особняки и деревянные дома с бакалейными, мануфактурными, москательными лавками, трактирами и чайными. На булыжной мостовой телегу трясло, копыта лошади высекали подковами искры.

С Троицкого повернули направо и по широкому тесовому настилу спустились к пристани.

Шхуна купца Чекуева из Онеги стояла на якоре поодаль от причала.

Перед въездом на причал телега остановилась на обочине мостовой, и дед пошел разузнать, нет ли тут свободного карбаса или лодки, чтобы отвезти паруса на корабль.

Егор с любопытством следил за суетой на пристани. Дрягили в холщовых затасканных рубахах и домотканых штанах, в порыжелых стоптанных сапогах и опорках носили с подъехавших подвод тюки и ящики на двухмачтовый парусник Соловецкого монастыря. Рядом с этим парусником стоял другой, поменьше. К нему вереницей тянулись на посадку паломники — богомольцы, направлявшиеся на Соловки. На палубе стоял монах в подряснике с обнаженной плешивой головой и что-то говорил богомольцам, тыча длинной рукой на открытый люк. С котомками за плечами, с узелками, дорожными плетеными корзинами, усталые, с бледными, но оживленными лицами богомольные пассажиры, суетясь, втягивались в люк.

Дальше, у конца причала стояла трехмачтовая шхуна. На нее артель дрягилей грузила мешки с зерном.

Подошел дед.

— Нашел карбасок, — сказал он.

Зосима Иринеевич взял лошадь под уздцы и подвел ее к левой боковой стенке пристани, где его поджидал речной карбас. Хозяин посудины, кегостровец^[8], рыжий мужик в поддевке и высоких сапогах-вытяжках помог им спустить в карбас паруса и сел в весла. Дед тоже сошел в карбас и, сев на корме, сказал Егору:

— Вон там, на берегу, видишь коновязь? Разнуздай коня, дай ему сена и жди меня. От лошади не