удачное из тех, какими можно охарактеризовать взаимоотношения органов мили­ции и преступника. Но вот преступник пойман, он остается с глазу на глаз со следователем. Преступник запирается, отрицает все... Собственно, если быть юридически точным, до суда его и называть-то еще преступником нельзя. Следователь должен сломить его сопротивление, припе­реть к стенке неопровержимыми фактами, убедить чисто­сердечно признаться в совершенном преступлении. Иной раз такое противоборство длится недели и месяцы. По- вашему, это тоже не поединок?

—  Представьте себе, нет. Не поединок. Хотя с внешней стороны как будто и похоже — один на один. И звучит заманчиво. Но если судить не по форме, а по существу, то в подавляющем большинстве случаев следователь высту­пает не как противник, не как враг того, кто сидит на до­просе напротив него, а как более сильный, умный, а глав­ное — доброжелательный человек. Заметьте, именно доб­рожелательный, хотя путь из кабинета следователя и ведет его собеседника на скамью подсудимых. Следователь, изобличая преступника в совершенном, склоняет его к чис­тосердечному признанию не потому, что хочет поскорее закрыть дело, а потому, что стремится добиться наимень­шего ущерба для личности человека, совершившего пре­ступление. Ведь неисправимых мало, а жизнь доказывает, что большой срок лишения свободы отнюдь не является лучшей мерой перевоспитания. Так что следователь совсем не заинтересован в том, чтобы возмездие нарушителю за­конности было непременно «на полную катушку». Раская­ние, чистосердечное признание, помощь следствию, возме­щение причиненного ущерба — все это суд непременно учитывает, и растолковать преступнику эту истину должен следователь. И в то же время следователь своими дейст­виями доказывает преступнику — воспитательный момент немаловажный! — что и в его случае сработала непрелож­ная закономерность: всякое преступление будет раскрыто, вина — доказана, а справедливая кара — обязательна и неотвратима.

—  Но разве не бывает, что следствие терпит пораже­ние? Из-за своей ли неопытности, из-за отсутствия убеди­тельных улик — неважно. Так или иначе, а преступника милиция вынуждена бывает отпустить. Где же тогда гарантия, обеспечивающая наш с вами краеугольный те­зис, что всякое преступление будет раскрыто?

—  Напомню еще раз: человека, чья вина не установле­на судом, называть преступником никто не вправе. Так что, говоря официально, преступников милиция не отпус­кает. Мы стражи закона, и потому строжайшее соблюде­ние его духа и буквы считаем своей первейшей обязан­ностью. Презумпция невиновности личности для нас свя­щенна, человек не обязан доказывать свою невиновность, в доказательствах нуждается только вина. И потому, ког­да истекают установленные Уголовно-процессуальным кодексом сроки и веских доказательств у следствия недо­статочно, сотрудники милиции освобождают подозревае­мого...

—  Даже если внутренне убеждены, что перед ними — преступник?

— Даже если убеждены. Хотя, скажу прямо, такое бывает не часто.

—  И все же бывает? Представляю, какие чувства должны испытывать в этих случаях сотрудники милиции! Сознание того, что злодеяние осталось безнаказанным, мне кажется, не может не мучить. Должно быть, это боль­но задевает профессиональную гордость?

—  Вопросы профессиональной амбиции — это пустяк по сравнению с горькой мыслью, что отпущенный пре­ступник может снова причинить людям зло, снова нару­шить закон. Много лет прошло, а в памяти у меня до сих пор живет некий Пастушков. Такие случаи запоминаются на всю жизнь. Помню, в бытность мою в Красноярске, где я работал заместителем начальника краевого управления уголовного розыска, поступило ко мне сообщение о тяж­ком преступлении на станции Козулька. Сразу начали от­рабатывать несколько версий. И вот одна ниточка привела к некоему Пастушкову, этакому молодому красавцу, неоднократно судимому, наглому и самоуверенному. Ког­да улик появилось достаточно, Пастушкова задержали. Сначала он держался спокойно, даже нахально. Потом шумел, возмущался — незаконно, мол, задержали. Много часов провел я с ним с глазу на глаз в кабинете — и дрог­нул Пастушков. Поймался на противоречиях, да и улики против него были серьезные. Все рассказал о преступле­нии. Подписал признание. Потом попытался бежать из- под стражи. Написал брату, что ой сознался и что теперь ему будет худо.

И надо ж было такому случиться: бывалые соседи по камере подговорили подростка Ваську С. взять преступле­ние Пастушкова на себя! Я встретился с парнишкой, по- доброму поговорил с ним. Он признался: «Дядьки научи­ли...» Пастушков ничего не знал о Ваське и уже ни на что не надеялся. Но когда он ознакомился — так положено — с материалами следствия и увидел протокол с самоогово­ром Васьки С., то сразу изменил тактику. Заявил: преступ­ления я не совершал! Суд направил дело на доследование, а когда обозначенные законом сроки истекли, Пастушкова освободили.

Он пришел ко мне, улыбаясь: «Хорошо вы меня раскололи, на мне вина. Да только я жить хочу, а пото­му — до свидания». Кровь во мне так и кипела: я-то знал наверняка, что Пастушков — преступник. Но закон есть закон. «Знай же, Пастушков, — сказал я ему, —.что мои глаза и уши будут ходить за тобой. За преступление свое ты все равно ответишь сполна!»

И он ответил, хотя и уехал от нас в Среднюю Азию и постарался замести за собой все следы. Ответил сполна, как я ему и обещал.

Я ни минуты не сомневался, знал: от правосудия он все равно не уйдет. Справедливость должна торжествовать не через раз, а в ста случаях из ста. Только тогда мы имеем право считать, что честно исполняем свой служебный долг.

А что значит для людей нашей профессии понятие служебного долга? Оно неотделимо от понятия долга гражданского. Милиция ведь и создана для того, чтобы оберегать права государства и советских граждан от посягательств на них преступных элементов. Само содер­жание нашей работы пропитано глубоким гуманизмом. И потому отношение к своему делу у нас не может быть бесстрастным. Чего-чего, а эмоций в избытке. Мы ведь каждодневно соприкасаемся с человеческой бедой. Не­счастья честных, хороших людей не могут не вызывать в наших сердцах сочувствие, горечь, жалость, обиду... И закипает ярость на тех, кто причинил этим людям страдания, жжет святая ненависть к этому, для тебя пока еще абстрактному преступнику, который сделал чужую беду источником существования, который сознательно топчет нашу законность, оскверняет нашу мораль, надругивается над нашим образом жизни. И тогда говоришь себе: глаз не сомкну, а тебя, подлеца, найду! И вину твою дока­жу, и ответишь ты за