шествовало в похоронной процессии. Оркестра не было, но все пели «Там, где пал старый конь», ибо считали эту песню подходящей к случаю и выражающей уважение к покойнику. Когда труп опустили в яму и солдаты стали бросать в нее розы охапками, полковой кузнец выругался и сказал громко:

   — Слушайте-ка, эта лошадь похожа на «барабанного коня» не больше, чем я на нее!

   Взводные спросили его, не оставил ли он свою голову в полковой лавке. Кузнец сказал, что знает ноги «барабанного коня» не хуже, чем свои собственные, но умолк, когда увидел полковое тавро, выжженное на уже окоченевшей левой передней ноге, торчащей в воздухе.

   Так похоронили «барабанного коня» белых гусар, несмотря на воркотню кузнеца. Дерюга, покрывавшая труп, была в нескольких местах измазана черной краской, и кузнец обратил на это внимание окружающих. Но командир взвода «Е» изо всей силы пнул кузнеца ногой в голень, твердя, что он вдребезги пьян.

   В следующий понедельник полковник решил отомстить белым гусарам. К несчастью, он тогда временно исполнял обязанности командующего гарнизоном и потому имел право назначить бригадное полевое учение. Он сказал, что полк у него «попотеет за свою неслыханную дерзость», и неукоснительно провел в жизнь свое намерение. Этот понедельник остался в памяти белых гусар как один из самых тяжелых дней в их жизни. Кавалеристов бросали на воображаемого противника, приказывали им наступать, отступать, спешиваться и гоняли их по пыльному полю «по всем правилам науки», заставляя проделывать всевозможные упражнения, пока они не начали обливаться потом. Развлечение они получили только под вечер, когда, бросившись на батарею конной артиллерии, преследовали ее две мили. Это отчасти было их личным делом, так как большинство кавалеристов держало пари об исходе схватки, а значит, было материально заинтересовано в ее результатах, ведь артиллеристы, не стесняясь, утверждали, что они погонят белых гусар. Но они ошиблись. Учение завершилось церемониальным маршем, и, когда полк вернулся в военный городок, солдаты были покрыты пылью от шпор до подбородных ремешков на шлемах.

   У белых гусар есть одна большая и своеобразная привилегия. Они получили ее, если не ошибаюсь, после битвы при Фонтенуа.

   Многие полки имеют особые права, как, например, в известные дни носить воротнички при повседневной форме, или бант на мундире, или белые и красные розы на шлемах. Некоторые из этих прав связаны с памятью о полковых святых, другие — с памятью о победах полка. Этими правами очень дорожат, но ни одно из них не ценится так высоко, как право белых гусар поить коней в военном городке под музыку своего оркестра. Играют только один мотив, и всегда один и тот же. Я не знаю его настоящего названия, но белые гусары зовут его «Возьми меня в Лондон опять». Звучит он очень мило. Полк скорее согласится быть вычеркнутым из войсковых списков, чем отказаться от этого отличия.

   Когда протрубили команду «разойдись», офицеры разъехались по домам, чтобы приказать отвести коней в денники, а солдаты повернули в военный городок и ехали вольно. Я хочу этим сказать, что они расстегнули свои тесные мундиры, сняли шлемы и, смотря по настроению, принялись ругаться или шутить, а самые заботливые спешились и ослабили подпруги и мундштуки у коней. Хороший кавалерист дорожит своим конем не меньше, чем самим собой, и верит или должен верить, что оба они — конь и всадник — неотразимы там, где дело касается женщин или мужчин, девушек или пушек.

   Но вот дежурный офицер скомандовал: «Поить коней!» — и полк не спеша направился к эскадронным водопойным колодам, стоявшим между конюшнями и казармами. Всего там было четыре огромные колоды, расположенные поэшелонно, по одной на эскадрон, так что весь полк при желании мог напоить коней в течение десяти минут. Но, как правило, с этим возились минут семнадцать, и все это время оркестр играл не переставая.

   Оркестр заиграл, как только эскадроны обступили колоды, а солдаты, вынув ноги из стремян, принялись дразнить друг друга. Солнце уже садилось в большое огненно-красное облако, и казалось, что дорога из военного городка упирается прямо в солнечное око. И вдруг на дороге появилась точка. Она все росла и росла и наконец оказалась лошадью с каким-то предметом вроде решетки для жаренья мяса на спине. За прутьями этой решетки пылало красное облако. Заметив лошадь, кавалеристы, прикрыв рукой глаза, стали говорить:

   — Что это за штука у нее на спине, у этой лошади?

   Спустя минуту они услышали ржание, которое всем в полку — и людям и лошадям — было хорошо знакомо, и увидели, что прямо к оркестру мчится усопший «барабанный конь» белых гусар!

   Литавры, задрапированные крепом, подпрыгивая, хлопали его по холке, а на спине очень прямо и молодцевато сидел скелет с голым черепом.

   Оркестр умолк, и на мгновение воцарилась тишина.

   Тогда кто-то из взвода «Е» — солдаты говорили впоследствии, что это был сам взводный, — вскрикнул и, повернув коня, бросился наутек. Никто точно не знает, как все произошло потом, но, видимо, в каждом взводе хоть один человек поддался панике, а все прочие, как овцы, последовали его примеру. Кони, едва успевшие сунуть морды в колоды, пятились назад и вставали на дыбы, но, как только оркестр сорвался с места — а это случилось, когда призрак «барабанного коня» был уже в двухстах ярдах от него, — все бросились бежать вслед за оркестром, и грохот панического бегства, сильно отличавшийся, от ритмичного топота и бряцания на параде или обычного постукивания копытами на водопое в лагере, до смерти перепугал лошадей. Они почуяли, что седоки их чего-то боятся. Стоит лошадям это заподозрить — все пропало.

   Взвод за взводом солдаты кидались прочь от водопойных колод и мчались куда попало и во все стороны, словно разлившаяся ртуть. Необыкновенное это было зрелище — особенно потому, что и люди и лошади были в самых разнообразных стадиях расхлябанности, а чехлы карабинов хлопали лошадей по бокам и гнали их вперед. Люди орали и ругались, стараясь умчаться подальше от музыкантов, преследуемых «барабанным конем», седок которого наклонился вперед и, казалось, пришпоривал его, стремясь выиграть какое-то состязание.

   Полковник пришел в офицерское собрание выпить стаканчик. Его сопровождало большинство офицеров, а дежурный младший офицер собирался идти в лагерь, чтобы принять от взводных рапорт об окончании водопоя. Когда звуки «Возьми меня в Лондон опять» оборвались на двадцать первом такте, по офицерскому собранию пошел говор: «Что случилось, черт подери?» Спустя минуту все услышали шум, отнюдь не обычный в военном быту, и