прекрасным, мастеровитым актёром), но жажда оставалась такой же яркой, непотускневшей, какой она была, вероятно, в первые годы его работы в Мансуровской студии.

И это не могло меня не удивлять, не восхищать, не ставить в тупик. Что же это за странна, профессия, от которой никто не устаёт! Что же это за странная профессия, от которой чёт уходить на пенсию, не хочет отдыхать, при которой человек держится за малейшую возможность работать!

В спектакле «Скупщик детей» репетировали две старейшие актрисы нашего театра — Вера Константиновна Львова (она скончалась в 1985 году) и Дина Андреевна Андреева. Одну и ту же роль. Роль небольшая, славная, правда, роль, но небольшая. Если бы вы видели, с каким счастьем, волнением и тревогой они шли на сцену. А если ещё и получалось, а у них это получалось, то они, как молодые девицы, хлопали в ладоши от радости удачи, от предстоящей встречи со зрителем. Что же это за профессия, которая и в преклоннейшем возрасте даёт ощущение детского счастья? Я ответить, наверно, не смогу, но знаю только одно по своему собственному опыту и по опыту моих товарищей: актёры существуют как бы в двух жизнях. Одна жизнь — это личная: семейная, общественная. Разная. Она может быть счастливой, она может быть трудной, она может быть трагической, а может быть я нормальной, обыкновенной, как всякая жизнь. А жизнь — нелёгкая штука и требует больших усилий. Жизнь есть жизнь. Никуда от неё не скрыться, кем бы ты ни был, профессор ли ты, актёр ли ты, космонавт или академик. Но у актёра существует ещё и работа, которая составляет какую-то обособленную жизнь, хоть, конечно, я зависимую от личной. И от того, как складывается судьба творческая, актёрская, сценическая, так или иначе протекает жизнь жизненная, если можно так выразиться, со всеми её трудностями. И актёры, которые имеют возможность выплеснуться, высказаться, увлечься, погрузиться как бы в продолжение своей жизни, но в ином облике, они, в общем, как я заметил, более спокойно или более, так сказать, терпеливо переносят личные тяготы и проблемы, коль скоро они существуют. И если жизнь театральная скудеет, и мельчает, и становится как тоненький ручеёк, который чуть что не прерывается, а то, бывает, и прерывается, то жизнь частная становится тягомотной, сложной и трудной. И так до конца актёрских дней.

Я такой же, как и все. Для меня тоже существует жизнь моя собственная и жизнь сценическая, и они плотно связаны, воздействуют друг на друга. Но, оставь мне судьба только частную жизнь и забери у меня жизнь сценическую, мне будет скучно, неинтересно, а может быть, и не нужно жить. Всеми душевными силами я люблю эту непохожую ни на что, чудесную и беспощадную профессию. Не могу представить себя ни начальником треста, ни инженером, ни врачом, но всегда думаю о том, что моя профессия прекрасна ещё и тем, что даёт мне, актёру, возможность за одну мою жизнь прожить множество других жизней, множество интересных судеб — короля Ричарда, императора Антония, атамана Степана Разина и таких хороших людей, как Едигей, как Тевье-молочник. Я убеждён, что без театра, без актёров мир был бы тусклее, меньше расцвечен красотой таланта, но по собственному, уже многолетнему опыту я знаю и то, как сложна и трудна моя профессия, и мне бывает бесконечно обидно и горько, когда я вижу в глазах иных людей огоньки насмешливости и снисхождения, дескать, знаем мы, какая v вас лёгкая и безответственная работёнка.

Да, есть и легко живущие при искусстве, порхающие, хватающие огрызки и наедающие себе солидное брюшко и с большим апломбом разглагольствующие об искусстве вообще к о своей роли в нём в частности.

Да, есть лицедеи, которым всё равно что играть, во имя чего играть, для кого играть, лишь бы это было эффектно, броско и лишь бы о нём сказали: «Ах, душка, как он прекрасен!» Да, есть халтурщики, присосавшиеся бездари, держащиеся болтовнёй и суетливой, бесполезной деятельностью на ниве общественной работы в театре.

Да, есть. Есть много и других разновидностей. Но не ими жив театр, высокое искусство. Есть и истинные служители этой изменчивой и коварной богини театра, кто удивляет и восхищает своим талантом, своим горением, своим желанием сказать людям с самом главном, о самом сложном, о самом необходимом, о самом насущном сегодня, кто готов работать день и ночь, готов до хрипоты отстаивать свою позицию, готов потерять многое, но не главное — свой взгляд на жизнь и искусство, кто готов вновь и вновь стучаться в сердца и души людей со своим сокровенным, кто искусство понимает не как удовольствие, а как высокую миссию. И таких немало. Размышляя сегодня о моём столь любимом деле, я не могу не вспомнить хоть некоторых из них.

Михаил Фёдорович Астангов. Вот кто действительно служил сцене.

Театр был не только делом его жизни — это было самое святое для него место. Эта благоговейность выражалась и в том. как он готовился к спектаклю, как он приходил на спектакль, как он жил во время спектакля — очень сосредоточенно, собранно, суховатосурово, — и даже в том, как он относился к театральному костюму. Он никогда не позволял себе бросить после спектакля костюм, он всегда его сам аккуратно вешал на вешалку и только в таком виде отдавал костюмерам. В этой кажущейся мелочи сказывалась его любовь к своему делу, его преданность. Для Михаила Фёдоровича не было мелочей в театре. Всё было подчинено главному — сцене. Он был актёр в самом высоком и прекрасном смысле этого слова.

Что греха таить, сейчас такой актёр вырождается. Суетность предельная замороченность, метания между театром, кино, радио, телевидением заставляют актёра смотреть на что-то сквозь пальцы, прибегать подчас на спектакль не только несобранным, а даже не успевшим снять грим после киносъёмки или выступления по телевидению, Астангов был не такой. Он тоже много снимался работал на радио, на телевидении, но никогда не позволял себе прийти на сцену внутренне не подготовленным, несобранным, неодухотворенным.

Михаил Фёдорович был нелёгким, а подчас и суровым и беспощадным человеком, если дело касалось театра, сцены. Сколько было серьёзных споров, резких отповедей, когда Астангову казалось, что нет святости, нет трепетнейшего отношения к искусству. Иногда его за это корили. Он сам потом мучился, бывало, и извинялся за свои резкости. Но вот опять оскверняли, по мнению Михаила Фёдоровича, сцену, и опять гремел его прекрасный голос, наполненный болью, гневом и недоумением: «Как же так можно?»

Мне рассказывали, что однажды на концерте в студенческой аудитории, где бесконечно входили и выходили из зала, он прервал своё выступление (а играл он Ричарда III) и с большой болью стал говорить студентам о театре, о