был весьма далеко от них, а теперь, судя по всему, — еще дальше.

Их тела не наполнены жаром, схваченным снаружи ледяным панцирем.

Никогда не подумал бы, что совершенно чужие люди мне так близки, но теперь, вытаращив глаза в смертном ужасе, я вдруг понимаю, что каждый миг, сопоставляя себя с другими, мы с их помощью фиксируем собственное состояние, а их состояние испытываем на себе.

Я долго сидел без движения за накрытым белой скатертью столиком, склонившись над чашкой горячего супа.

Я был спокоен, сознание отслеживало, как всем, до последнего волоска, моим телом овладевает страх смерти. Я, конечно, не возражал бы, чтобы кто-то пришел мне на помощь. Кто-нибудь. Но где этот «кто-нибудь». Пульсирующая, рвущая боль в правом плече и под внутренней стороной лопатки настолько зачаровала меня, что обратиться к кому-то из окружающих я не мог. Наверное, именно эта боль и называется костоломной. Она шла не из костей, а проникала, наоборот, в кости из каких-то неведомых глубин плоти. И при этом, следуя загадочными путями, не затрагивала пронизанных нервными окончаниями органов.

Казалось, в отдельных, выбранных ею местах она прикасалась прямо к надкостнице.

В действительности причина была лишь в том, что в некоторых ответвлениях коронарных артерий в результате закупорки и спазмов нарушился кровоток.

Чтобы не застонать, не завыть, я попытался переключить внимание на безболезненную реальность других людей.

Двери и окна пивной были распахнуты, я видел, как легкий сквозняк втягивал, пузырил и подергивал белые занавески.

Посетителей было немного. Пока я смотрел на них, мне удавалось достойно переносить физическую боль и физиологический страх. Старший официант застыл в белом волнении занавесок. Он также по-своему наблюдал, отслеживал, что происходит с другими. Он должен был найти объяснение, почему я не притрагиваюсь к супу. Но он предпочел отвернуться.

Чтобы сделать глоток воды, тоже требуется воздух. У меня это не получалось. Лопающиеся пузырьки газа мешали глотать. Вонь битой птицы и ошпаренных перьев, исходящая от супа, действовала тошнотворно. Теперь я уже понимаю, что помогло мне вино. Оно отдавало пробкой и бочкой, и, по совести, его надо было выплюнуть или отослать обратно, но все же мне удалось проглотить вина больше, чем супа или воды. Какое-то время спустя оно расширило коронарные сосуды, и сердечная мышца вновь получила толику кислорода.

Я развернул листы корректуры, чтобы, пока остывает безумно горячий суп, заняться правкой, а не думать о смертном поте, об отвращении и о боли. Но глаза мне не подчинялись — не иначе, что-то с очками. Буквы и строчки сливались и разбегались, появлялись и исчезали в виде рябящих пятен. Не помогали ни самодисциплина, ни маниакальное протирание очков.

Я сидел в ледяном безмолвии собственного воспитания.

Чуть позже мне все-таки удалось осуществить другое свое навязчивое желание — спокойно, не привлекая к себе внимания, подняться, уверенными шагами проследовать в туалет и посмотреться в зеркало. Я хотел видеть, что со мной происходит, так что пришлось терпеть. Но в зеркале я увидел лишь то, что кто-то разглядывает себя. И поразил меня не тот факт, что я не отождествлял себя с уставившимся в зеркало человеком, а пепельно-серый цвет его воскового лица. На всякий случай я даже глянул на потолок — проверить, не из-за неонового ли света он кажется мне таковым. То, что я видел, не соответствовало тому, что я ощущал, а физические ощущения не соответствовали увиденному, свет же был слишком банальным, чтобы что-либо объяснить. От этой раздвоенности голова у меня закружилась. На пепельно-сером восковом лице не было видно пота. То был не я, хотя вроде бы ничего другого, кроме собственного отражения, я видеть не мог.

Весьма странным было и то, что в замкнутом помещении воздуха, как мне казалось, было столько же, что и в зале, хотя двери и окна там были распахнуты.

Казалось, будто у меня забит нос, но и ртом дышать было невозможно.

Открыв кран, я основательно высморкался и ополоснул лицо. Я снова хотел отождествить себя с тем, кого вижу. Лицо в зеркале стало мокрым. На влажном лице удалось даже разглядеть собственные черты, но все-таки я наблюдал за ним откуда-то издалека.

Воздуха не было.

Тем не менее до стола я добрался благополучно. Если потоки воздуха парусят и раскачивают занавески, подумал я, то почему мне его не хватает, куда он девается? Проблема была не в том. что я не дышал и по этой причине мне не хватало воздуха. Я дышал. Но, видимо, в воздухе не было достаточно кислорода, необходимого для движения. Вот опять я не знаю меры, даже мелькнуло у меня в голове. А может быть, во вселенной стряслось что-то чрезвычайное? Но коль скоро я решил больше не обращать внимания на свои ощущения, то выходит и правда я теперь человек без меры. Пока я так размышлял, вперив взгляд в невидимую массу воздуха, я понял, что из-за его нехватки не удастся съесть и заказанные на второе жареные шампиньоны.

Старший официант все так же стоял на фоне зеркально сверкающей деревянной панели среди раздувающихся белых занавесей. Мне казалось бессмысленным терять здесь время. Я без труда поднял руку, чтобы позвать его.

Но в воздухе настолько нет воздуха, что я решаю не ждать, пока он подойдет. Не знаю, смогу ли я встать. Как оказалось, смог, и довольно легко. Аккуратно собрал свои вещи, газеты, листы корректуры, очки, авторучку. Теперь мне было интересно, смогу ли я при таком минимуме кислорода доковылять до официанта и хватит ли мне, скованному панцирем холодного пота, времени, чтобы расплатиться и выбраться на улицу. На воздух. Я дошел до него без особых усилий: счет, пожалуйста, и пояснил любезно, что не могу больше оставаться, мне что-то нехорошо. В его глазах мелькнул панический страх, теперь уж наверняка до него дошло то, что он видел и раньше, наблюдая за моим лицом и походкой.

Официант в ужасе, что я хлопнусь в обморок у него на глазах, засуетился, еще не хватало, чтобы я окочурился прямо в заведении, нет уж, лучше на улице. Страх, желание избежать скандала сковали его черты. Он начал было считать, но дрожащие пальцы с трудом попадали в клавиши калькулятора.

Снаружи воздуха было не больше, и все же я ликовал оттого, что оказался на воле, избавился наконец от других. Хотя все, что я делал, я делал, собственно, ради них. В первые десять лет жизни, боясь лишиться любви и заботы, человек привыкает не обременять других сенсационными подробностями своего телесного бытия. Со всеми своими обязанностями я справился, представление удалось, и ощущение успеха было безраздельным. Переживаемая по этому поводу радость напомнила мне о том, сколь