при этом еще уйма других вещей, отверстие, как мне показалось, раскрылось еще чуть больше. И пересеки я эту черту между мраком и светом, все свершилось бы бесповоротно, я это знал. Не знал только, что бы это было — рождение или смерть. До выхода оставалось совсем немного, но я до него не добрался.

На следующий день, около полудня, меня перевезли в кардиологический центр. Я старался вести себя так, чтобы мною были довольны, оставаясь при этом не здесь.

Когда через несколько дней, после небольшого хирургического вмешательства, меня отпустили домой, я попытался вновь адаптироваться к среде, которую не без сомнений человек называет посюсторонней жизнью. Пытался вновь обрести простейшие навыки, вспомнить все, что я знал о земной юдоли. Пылесосил квартиру. Пыль, портьеры, ковер — я старался всерьез отнестись к их реальному бытию. Это было довольно странно.

Когда человека насильственно возвращают, он уже ни к чему не причастен. Ни к предметам, ни к людям, ни к собственным знаниям, ни к истории своей жизни, ни к чему. Остается, правда, чувствительность: например, уколовшись, ты ощущаешь боль, но она тебе безразлична.

Разве что небо, его консистенция, цвет. Контур какого-нибудь растения. Аромат духов Магды, будящий воспоминание о других духах, которыми она пользовалась когда-то. Полет птицы. То есть вещи, с трудом уловимые, а более — ничего. Ничего.

Ты знаешь, как должен вести себя, чтобы тебя принимали другие, однако все отношения приходится восстанавливать, совершая насилие над собой. Ты понимаешь, что должен видеть не место той или иной вещи среди других вещей, а сами реальные вещи, как их видят другие. Чувствовать пальцами грубую ребристость шланга от пылесоса.

Но ведь это понятно.

И стоило только вспомнить, как она опять подхватила меня. Из материнского чрева я попал в родовой канал, и на этом закончилось то изначальное состояние, в которое я вернулся в момент своей смерти.

Случается, что осязаемое сравнение помогает нам вспомнить место реальных событий.

Овальным отверстием были большие половые губы матери, которые кто-то растягивал, которые я видел только изнутри из родового канала, большие половые губы моей давно умершей матери, растягиваемые снаружи, а может, они расширялись сами — по мере того как я приближался к ним, чтобы явиться в мир.

Свет был матовый, как тот, что просеивается сквозь окна родильного отделения.

Еще долго я не решался выйти из дома, мне трудно было воспринимать всерьез реальное бытие вещей, коль скоро, как мне казалось, я понял их естество. Я попросил жену купить десять плечиков для одежды, выбрав самые лучшие, отнести их в больницу и разыскать там дородную медсестру. Пусть хотя бы за плечиками не бегают.