неожиданно ослабло, и его прибило к тому месту, где оканчивается Репербан. Отсюда он машинально добрел до «Невесты моряка» — так потерпевший кораблекрушение ползет с отмели на берег. Пока Карас плыл в этом безучастном потоке, голову его сверлила мысль: нет для него работы, не выкрутиться ему на этот раз, как теперь быть с парнишкой, все поставлено на карту…

На протяжении двух десятков лет приезжали люди в Гамбург на заработки, и приезжали не напрасно: дела там было непочатый край… Однажды — по календарю шел тогда год сороковой — Гамбург выгорел. Пожар, видимо, был колоссальнейший, еще Карас восемь лет спустя работал по расчистке каких-то развалин. Говорили, что больше шестидесяти улиц сгорело дотла, что адский огонь не пощадил даже церквей. Весь мир собирал деньги в помощь пострадавшему Гамбургу, но особенно хлопотали отцы города. Они решили возвести новый Гамбург, сделать город красивым и удобным, каким и подобает быть вольному порту. Уже на следующий год развернулось огромное, неслыханных масштабов строительство, а рабочих рук — каменщиков и плотников — не хватало. Тогда-то плотовщики Ланна и принесли впервые в будейовицкие края весть о городе, где работы хоть отбавляй. В нескольких деревнях сколотили артели, весной они отправились в Гамбург, а к зиме возвратились с хорошими деньгами. Так и пошло: из Подшумавья в Гамбург, из Гамбурга домой. В Горной Снежне артель возглавил некий Мильнер, и Антонин Карас вступил под его начало. Мильнер был парень не промах: ранней весной он отправлял артельщиков на плотах, а осенью, на обратном пути, составлял из них небольшой оркестр, так что его ребята подрабатывали еще и в дороге, принося в Горную Снежну столько денег, что односельчане диву давались. Артельщики отстроили хаты, прикупили коз, земли под картофель. Антонин Карас женился и зажил припеваючи; вскоре у него родился сын Вацлав — мальчишка что надо, вот только Маринка после родов стала прихварывать: походит, походит — и сляжет, летом едва по дому управлялась.

А потом пришел 1862 год, и началось это наваждение. Сразу же после рождества жена совсем занемогла, и, когда Мильнер собирал артель, Маринке было так плохо, что Тоник не мог оставить ее одну. Через неделю после отъезда артельщиков Маринка — пошли ей господь вечное успокоение! — умерла. Знатные похороны устроил ей Карас, хотя в деревне оставались одни бабы да старики. На межах и косогорах еще лежал снег, земля, когда рыли могилу, была тверда и неподатлива, но Карас все же выкопал вместе с Вашеком в лесу маленькую лиственницу и посадил ее в головах покойницы, чтобы глаза не болели от небесного сияния. Затем Карас распорядился хозяйством — отдал часть имущества Маринкиной матери, другую — своей сестре, первый раз в жизни запер хату на замок, закинул за спину котомку с инструментами, трубой и съестным, взял Вашека за руку и зашагал вниз, к Будейовицам. После всех передряг денег у него оставалось не густо, только-только на дорогу. Когда же он наконец добрался до Гамбурга и зашел в «Невесту моряка» доложить землякам о своем прибытии, его ждала неприятная весть: Мильнера в Гамбурге нет, артель уехала.

Случилось то, что нередко случается после долгих лет подъема: строительство приостановилось. Большие общественные здания давно уже были подведены под кровлю, доходных домов в городе оказалось в избытке, многие из них уже второй год ждали заселения, что-то не ладилось за океаном, деньги поднялись в цене, для доделок и ремонта хватало своих рабочих, Мильнер, как и другие артельщики, на второй или третий день собрал своих и подался из Гамбурга, решив попытать счастья в другом месте, а в случае неудачи — вернуться домой. Но что было делать Карасу с сынишкой и пустым кошельком? Ведь он думал, что его сразу поставят на леса! Добираться в Чехию одному было немыслимо, разве что с протянутой рукой… Он отвел Вашека ночевать туда, где они обычно останавливались. Вдову Лангерман жизнь тоже не баловала: обе ее комнаты пустовали. Хозяйка взяла на себя заботы о Вашеке, а Карас предпринял попытку переспорить судьбу. Он обошел окраины в поисках какой-либо стройки, заглядывал на причалы, в доки, на склады, останавливал людей, спрашивал, не подскажут ли какую работу, все равно — каменщиком, плотником… Но никто ничего не знал, не за что было зацепиться, а если где еще и тарахтели тачки — люди, возившие их, словно шершни, набрасывались на чужака, дрожали за свою работу.

И вот он снова у «Невесты моряка». Собственно, ему не столько хотелось пить, сколько передохнуть и собраться с мыслями, чтобы не напугать сына своим отчаянием. Думы его крутились вокруг одного! «Найду ли я дело для своих рук?»

— Zum Wohlsein! ^[1] — произносит толстяк Гейн Мозеке, пододвигая ему коротышками-пальцами кружку светлого пива. У Караса едва хватает сил поблагодарить его, а Гейн Мозеке, который насквозь видит своих посетителей, сипло басит: — Что, Антон, ничего не нашел?

— Ничегошеньки… — отвечает Карас, прикладываясь к кружке. Какую-то крупицу уныния ему, очевидно, удается смыть, он ставит кружку на стол, и: — Krajchimlkrucifagotelement^[2] — вырывается у него.

— Правильно, — замечает Гейн Мозеке. — Главное, Антон, не терять голову, а? Гампух — что море, а? Каждого прокормит, а? Только не поддаваться. А вон с тем, с Карлушей, ты говорил? Поговори обязательно, ты же чех, а?

И Гейн Мозеке кричит в полутемный угол какому-то посетителю:

— Карльшен, тут твой земляк, тебе бы следовало ему помочь, а? Ведь он чех, а?

Карас подходит к столу и видит человека невысокого роста, чернявого, с курчавыми волосами и морщинистым лбом. Впрочем, морщины у него не от возраста: просто он все время двигает кожей, и брови у чернявого вздернуты — из-под них на Караса глядят проницательные черные глаза.

— Ты чех? — спрашивает незнакомец, протягивая руку.

— Да. Будейовицкие мы.

— Свиней пасем, значит?

— Верно.

— Прижало, говоришь?

— Прижало.

— А работать охота? Где угодно, только давай… Факт, ведь ты чех!

Карас присел к столу, а тот, другой, продолжал говорить, не дожидаясь ответа.

— Слушай-ка, меня зовут Кергольцем. Карел Керголец из Либуне — этого достаточно, чтобы письмо нашло меня в любом уголке Европы. Титула пока не имеется — никак не могу выбрать.

— А я каменщик Антонин Карас из Горной Снежны…

— Короче — Тонда Карас, свинопас… Все ясно. Значит, у тебя хозяйка приказала долго жить, и парнишку ты взял с собой? Да, мороки с ним будет порядочно, но что поделаешь.

— Откуда ты знаешь…

— Неважно… Как-никак, у Мозеке вся мильнеровская артель перебывала! Увидали, что дело труба, и махнули в Штеттин. Они все твердили, что вот, мол,