мистером Гаппи в его грустном странствии. Он когда-то их прожил, они были вырваны из его нутра; но ни жизни, ни какой-либо части его самого в них не осталось, они прошли и скончались, точно история, рассказанная до конца.
Тому, на кого навалилась такая тяжесть, нельзя не опечалиться до крайности. Ведь годы его жизни можно было считать десятками, не единицами.
Мистер Гаппи сделался задумчив.
Если бы он мог найти хотя бы один счастливый год среди этой толпы, все встало бы на свои места. Нашелся бы один — ладно хороший — плодотворный, праведный — во всем этом Содоме его лет? Найдись хотя бы один год, в течение которого он видел бы немного радости или добра, и он бы простил всех других. Но нет, такого не было.
Взгляд мистера Гуппи стал горделив, когда он судил эти годы. Огонь и сера должны пасть на головы их. Не должно стать их вовеки. Ни одной новой свечи не должно прибавиться к ним, ибо время их истекло.
Один из гостей — ребенок — вытянул конфету, и мистеру Гаппи тоже следовало бы веселиться, но он не мог оторвать глаз от пятидесяти свечей. Они догорели, и кто-то унес их…
Тусклая ночь навеяла на медяницу сон; ей хотелось свернуться в клубок и уснуть прямо на месте.
— И чем все закончилось? — проговорила она.
— Ну, вы знаете, как весело становится на праздничной вечеринке, когда есть вино, — ответил огонек. — Мистер Гаппи в тот вечер выпил больше того, что мог выдержать, ибо собрался зажечь свечу иного рода.
— То есть вас, — произнесла медяница.
— Именно, — ответил огонек, — ибо мистер Гаппи, решив подышать свежим воздухом, перебрался через Мэддерский холм и оказался на низком поле, где были рвы, полные воды. В один из них мистер Гаппи лег, и вода покрыла его.
Блуждающий огонек замигал и пропал. Медяница свернулась на могиле и крепко уснула.