самодовольной деревяшкой, какой стараются представить его некоторые озабоченные доброй славой интеллигенции критики. Убежденные, что в лице приват-доцента Горький унизил представителя интеллигенции и культуры, они старательно открещиваются от всякого духовного родства с бедным доцентом — и совершенно напрасно, так как сам Горький, в сущности, относится к своему герою достаточно симпатично.

Действительно, проследите весь ход рассказа — и вы увидите, что там есть только одно действующее лицо, которому не симпатизирует автор, — это сестра приват-доцента, намеренно обрисованная так, что может внушать одну только антипатию. Ничего подобного не найдете вы по отношению к самому доценту. Горький рисует нам умного, — бесспорно, несколько сухого, — но честного и вообще хорошего человека; здесь перед Горьким — кроме основной, указанной выше, задачи рассказа — явилась второстепенная дополнительная цель: противопоставить обычному альтруистическому утилитарианизму — наивный и простой индивидуализм Вареньки. Как это ни странно, но оказывается, что в данном случае сам Горький — певец современного индивидуализма — не симпатизирует индивидуализму своей героини и, напротив — часто выражает свои мысли словами доцента. Для Горького Варенька — «…существо, упоенное прелестью растительной жизни, полное грубой поэзии, ошеломляюще красивое, но необлагороженное умом» (II, 272)^[25].

То, что любит сам Горький, — как видно из других его произведений, — то он хулит устами своей героини — возьмите, например, мнения Вареньки о русской литературе. Наоборот, свои мнения Горький выражает устами доцента, те же мысли, которые в других рассказах он выражает от себя (напр., рассказы «Читатель» и главным образом «Мужик»). Доцент говорит «о несправедливом распределении богатств, о бесправии большинства людей <…> о силе богатых и бессилии бедных и об уме — руководителе жизни, подавленном вековой неправдой и тьмой предрассудков, выгодных сильному меньшинству людей <…> — Обязанность каждого честного человека, — убедительно говорил Ипполит Сергеевич, — внести в борьбу за порабощенных, за их право жить — весь свой ум и все сердце <…> Герои этой борьбы одни достойны удивления и подражания… и вам, Варвара Васильевна, нужно именно сюда обратить ваше внимание, здесь искать героев, сюда отдать ваши силы…» (II, 285–286)^[26].

Так говорит этот сухой и безнадежно пошлый (по мнению критиков) человек, и сам автор относится к нему — как здесь, так и на всем протяжении рассказа — с несомненной симпатией. С такой же симпатией он, вообще говоря, относится и к самой героине — и это потому, что в разбираемом рассказе автор безусловно объективен; цель его вовсе не в том, чтобы унизить доцента как интеллигентного представителя культурной среды, а в том — повторяем это еще и еще раз, — чтобы дать психологическую разработку мотиву развития грубой, физиологической страсти; разработка эта удалась Горькому как нельзя лучше и с обычной силой проведена до последних строк рассказа.

Но довольно об этом произведении, на котором мы остановились только потому, что личность доцента нуждалась в несомненной реабилитации, после чего ясна и ошибка тех критиков, которые видели в этом типе Горького «презрительное отношение к интеллигенции» и сатиру на культурного человека.

Перейдем теперь к другому лицу — к Тарасу из «Фомы Гордеева», на которого указывают также как на пример отрицания Горьким современной культуры. Но про Тараса достаточно будет сказать всего несколько слов.

Действительно, вышеприведенное о нем мнение является сплошным недоразумением, чтобы не сказать больше. Что такое Тарас? — Сын богатого купца, он порвал сношения с отцом, уехал учиться в Москву, был замешан в политическое дело и сослан на поселение в Сибирь. В первой половине романа Тараса нет на сцене; изредка говорят о нем — и заметно, что Горький старается подготовить его появление и выставить его в самом благоприятном свете; это должны сделать и неприязненные отзывы старика Маякина о сыне (IV, 206–207)^[27], и рассказы о нем его сестры, которая смотрит с благоговением на брата, так как «он ценою тяжелых страданий, ценою молодости своей, загубленной в ссылке, приобрел право суда над жизнью и людьми…» (IV, 301)^[28]. Затем, уже в конце романа, появляется и сам Тарас — и разочарование в нем Фомы — а вместе с ним и читателя — полнейшее. Перед нами солидный и степенный человек, сразу же начинающий речь о выгоде производства соды; он с презрением относится к своим «заблуждениям молодости» и твердо, с весом изрекает трафаретную мораль из Смайльса и Леббока^[29] — что «счастие человека обусловлено его отношением к своему труду» — мораль, позволяющую ему застыть в тупом самодовольстве жизнью и самим собой.

«Несчастие большинства людей в том (тоном проповедника изрекает он своей сестре), что они считают себя способными на большее, чем могут… А между тем от человека требуется — немного: он должен избрать себе дело по силам и делать его как можно лучше, как можно внимательнее… Ты почитай Смайльса — не читала? Очень дельная книга… Здоровая книга… Высота культуры всегда стоит в прямой зависимости от любви к труду… А чем выше культура, тем глубже удовлетворены потребности людей <…> Счастье — возможно полное удовлетворение потребностей… Вот… И, как видишь, счастье человека обусловлено его отношением к своему труду…» (IV, 338–339)^[30].

Все это залежалое старье буржуазной морали, действительно выкроенное из Смайльса и Леббока, может только претить всякой живой душе — и все симпатии читателя несомненно на стороне Фомы, с горечью и тоскою возражающего на тираду Тараса:

«Это неверно, что в трудах — оправдание… Которые люди не работают совсем ничего всю жизнь, а живут они лучше трудящих… это как? А трудящие — они просто несчастные… лошади! На них едут, они терпят… и больше ничего… Но они имеют пред Богом свое оправдание… Их спросят: вы для чего жили, а? Тогда они скажут: нам некогда было думать насчет этого… мы всю жизнь работали. А я какое оправдание имею? И все люди, которые командуют, чем они оправдаются? Для чего жили?..» (IV, 340)^[31].

Тарас на все это, с сознанием собственного превосходства, отвечает только советом — читать книжки, сейчас же забывает об этом разговоре и только интересуется — в чьих руках денежные дела Фомы? Узнав, что в руках своего отца, — он совершенно успокаивается.

Таков несимпатичный облик этого бывшего политического ссыльного, теперь удовлетворившегося вываркой соды и незыблемо стоящего на почве обычной буржуазной морали, пытающейся обойти вечный вопрос «о