возвращаться в Омск или Курган, и я решил продолжать свои «факирские опыты», изучив их на месте, то есть в Индии.

И я пошел в Индию.

За весну, лето и осень 1913 года вместе с двумя своими приятелями я прошел пешком через нынешние целинные земли, через пески и дебри Семиречья, вдоль гор, многие сотни километров от Семипалатинска до железнодорожной станции Арысь.

Мои спутники застряли в разных местах по дороге, а я в Арыси сел в поезд и «зайцем» добрался до Ташкента, откуда попал в Бухару.

Здесь, в Новой Бухаре, при резиденции русского политического агентства, имелась небольшая типография. Я поступил туда наборщиком. Набирал я тексты визитных карточек и бланков для торговых фирм. Типография имела еще арабский шрифт и двух наборщиков узбеков. Какая жгучая, огнедышащая лазурь неба над Бухарой и как я наслаждался ею! А в Индии еще жарче, еще красивее, еще лазурнее!

Наборщики узбеки познакомили меня на бухарском базаре со своим другом, караван-баши, начальником каравана, который собирался идти в Герат, в Афганистан.

— Отлично! А из Герата можно и в Кабул?

— Можно и в Кабул.

— А из Кабула — в Индию?

С мучительным нетерпением ждал я ответа караван-баши. Он был суров, холоден; медленная улыбка ползла по его губам.

— Можно и в Индию, — наконец ответил он.

И караван-баши назвал в Герате своего приятеля, что водит караваны до Кабула, а оттуда в Индию.

— Ты не пропадешь, — сказал снисходительно караван-баши. — Караван пойдет долго, среди погонщиков есть индусы, ты выучишь язык, и к тому времени, когда пойдешь по Индии, работа сама подвернется тебе, если, конечно, англичане не примут тебя за русского шпиона.

— И тогда что?

— Тогда они тебя повесят.

Меня повесить? Ха-ха! Схватив руки караван-баши, глядя ему в фантастически огромные глаза, я порывисто благодарил его. Он ласково смотрел, должно быть считая меня немножко сумасшедшим. Но сумасшедшие приносят счастье! И он велел мне прийти к хаузу перед караван-сараем через три дня со всем своим имуществом и заграничным паспортом.

Заграничный паспорт? Оказывается, мало жгучего и немого восхищения предстоящим путем в Индию, а еще нужен заграничный паспорт!

Я пошел в канцелярию консульства. Мне затратить на заграничный паспорт что-то вроде двадцати пяти рублей? Да я зарабатываю в день не больше полтинника! На еду и постоялый двор уходит копеек тридцать, и нужно еще вдобавок купить одежонку, поправить брюки. Словом, чтобы скопить двадцать пять рублей на паспорт, мне придется работать не менее года.

— Но как же мой отец попал в Иерусалим? — спросил я с недоумением канцелярского служащего.

— По-видимому, он ехал по льготному тарифу для паломников. А какое же паломничество может быть в Индию? Работайте, молодой человек, работайте, копите.

Два года, по крайней мере, работать и копить! Ну что же, буду копить.

Не очень-то много я накопил. Заказов в типографии становилось все меньше и меньше; месяца через полтора меня уволили.

Я опять направился в Курган, но застрял по дороге в Екатеринбурге.

Не столько зло, сколько равнодушно глядел на меня Урал.

Я выступал в балаганах, был факиром, фокусником, борцом чемпионата, гипнотизером, куплетистом, сочинял для крошечных трупп драматических артистов, игравших вместе с любителями, мелодрамы. Балаганная публика не аплодировала мне, а презрительно ждала следующего номера, куплетов моих никто не слушал, пьес моих не смотрели! Помню, китаец-фокусник, владелец одного балагана сказал мне спокойным, ровным тоном:

— Твоя очень не смешной клоун. Твоя лучше ищи себе другой работы, чтоб развеселился. Тогда приходи.

Где уж там прийти!

Мое упорное стремление остаться на Урале, завести знакомства, друзей, раздражало мелких его хозяев. Они посматривали на меня язвительно, поступали круто…

Я работаю сортировщиком на изумрудных копях под Екатеринбургом. Ну, великая ли хитрость — сортировка породы! И, однако, меня уволили недели через две. Устроился землекопом на линию железной дороги — выгнали. После этого я продавал екатеринбургским обывателям от имени какой-то банкирской конторы купоны к выигрышным билетам. Занятие очень выгодное: с каждого проданного купона я получал бы десять процентов. Но почему же не удалось мне продать ни одного купона? Почему все считали меня мошенником и норовили отвести в полицию?

К каждой работе я приступал с беспокойством, затаив дыхание, и это, по-видимому, тревожило нанимателей. Кроме того, я таскал за собой всюду полмешка книг, главным образом классиков, приложения к журналу «Нива». Толкучка продавала эти книги на вес — тридцать копеек пуд. Я читал и про себя и вслух неграмотным товарищам по работе. Если кто просил книгу, я отдавал ее охотно. Хотя это была, повторяю, беллетристика, все же. я казался, наверное, чересчур пытливым и опасным. Жить хозяевам хотелось легко, богато, без раздражений и опасности. К тому же товарищи мои относились ко мне доверчиво, и это тоже раздражало: «Щенок, а туда же!»

Зимой, в начале 1915 года, я пришел пешком из Челябинска в Курган. В городе открылась новая типография, печатавшая унылый, подслеповатый журнальчик «Народная газета», обсуждавший вопросы сибирской кооперации и маслоделия. Типография принадлежала огромному и очень богатому кооперативу — Союзу сибирских маслодельных артелей.

Наборщиков туда брали охотно, так как многие рабочие были мобилизованы, а меня освободила от войны сильная близорукость.

После первой же получки, позванивая в кармане серебряными монетами, я пошел к дому Галямина. Галямин уже умер, наследники продали балаганы, в доме его шумели другие жильцы. Странное нежное чувство к ушедшим жильцам-балаганщикам мерцало у меня на сердце. «Описать бы все это», — подумал я впервые. Мне прежде и в голову не приходило, что я могу описать все, что вижу вокруг себя, тем более прозой.

Но как писать? Стихи у меня получались явно плохие, куплеты были и того хуже — мне ли браться за рассказы или роман!

«По-видимому, для того чтобы описать в книгах виденное, нужно не только хорошо знать жизнь, но и все искусства: живопись, скульптуру, архитектуру, музыку», — думал я.

А какую я знал живопись? Иконы в церквах или рисунки в журналах! Я ведь не видел ни одной картины, не был ни в одном музее, не видел ни одного памятника искусства, кроме разве тех, что показывали изредка на экране синематографа. Музыка была знакома мне только по граммофонным пластинкам да по тем вальсам и маршам, которые играл в городском саду оркестр Вольного пожарного общества.

Тогда я достал описание какого-то музея и, бродя по берегам Тобола, сам