этом году проводили у нас работники Инчермета. Мы были обрадованы, когда они приехали. Помогали, чем могли и как могли. Ведь эти флокены замучили нас совсем… Ну, не секрет, чем кончились эти опыты. Какая-то грязная история произошла с Мироновым: сначала на него клеветали, потом перед ним извинялись — не поймешь, что к чему. Внутренний конфликт, наконец, уладили, а ученых отправили восвояси. Номерные же, как мы плавили раньше, так и плавим, флокены как были, — так и остались. А можно было бы избавиться от них. И вот я хочу задать вопрос — не только от своего имени, — почему такое большое дело, как опыты Инчермета, свели к частному недоразумению с Мироновым? И почему директор ни словом не обмолвился об этом и отказался от внедрения достигнутых результатов? Потому что с самого начала главный инженер был против новшеств в технологии выплавки номерных?

— Ну вот, народ начинает спрашивать, — вполголоса сказала Татьяна Ивановна Савельеву. Тот досадливо отвел глаза. Рассветов чуть слышно постукивал карандашом по столу, сохраняя непроницаемый вид.

Выступление Тернового было только началом, открывшим шлюзы общего недовольства.

Несколько раз выступавшие касались дел в мартеновском цехе. Упрекали Ройтмана за мягкотелость, за равнодушие к судьбе цеха. Это было неправдой — цех Ройтман любил, но только слепой любовью, любовью для себя. Боялся заглянуть вперед, не то что на месяц — на неделю. А теперь вот задумался над перспективой развития чуть ли не на десятилетие вперед! И, хотя сначала он не собирался выступать, теперь казалось: промолчать нельзя. Надо тоже встать на защиту большого дела. Нельзя дольше оставаться пешкой в руках Рассветова.

Рассветов!.. Это имя чаще всего повторяли с трибуны, и главному инженеру все труднее было притворяться невозмутимым на глазах всего зала.

— Это же форменное судилище, — нервно усмехнулся он после одного особенно хлесткого выступления.

Савельев откинулся назад, а Шелестова предоставила слово Валентину Миронову.

Второй раз за вечер Рассветов сделал попытку угадать, что сейчас будет говориться. Казалось, Валентина он знал довольно хорошо; на его месте и сам бы не упустил возможности сквитаться.

Появление Миронова на трибуне встретили неясным и неодобрительным шумом.

— Я хотел бы дать небольшую справку по новой технологии выплавки номерных. Я не собираюсь оправдываться, — несколько высокомерно вскинул он голову, снова услышав шум в зале. — Было время, когда я не верил в теорию Виноградова. Но события последнего месяца убедили меня. Теперь я считаю, что у нас достаточно оснований как можно скорее внедрить его метод в производство. И нечего бояться неметаллических включений, опасность вовсе не в этом.

С чувством злобного удовлетворения Валентин, не называя имен и не щадя самого себя, пункт за пунктом рассказал все, что затевалось для противодействия работе ученых, обо всех препонах и рогатках, обо всех затеях, которые должны были скомпрометировать новое дело.

— Кто его просил выступать со всеми этими разоблачениями? — с досадой сказала Марина. — Как ему теперь на заводе работать?

— Он знает, что делает, — возразил Леонид. — Он как будто подал заявление о переводе на другой завод. Ну, а если и не переведут — все равно не опасно. Рассветов заколебался на своем пьедестале.

Это было действительно так. Многим стало ясно, что после всего сказанного Рассветову трудно будет оставаться на прежнем месте и делать вид, будто ничего не произошло. В перерыве он сказал Савельеву, что плохо себя чувствует, и уехал домой, ни с кем не прощаясь. Савельев отпустил его, испытывая неясное чувство смущения и облегчения одновременно.

После перерыва выступления возобновились, но пошли они по несколько другому руслу: выступали больше с предложениями, как исправить те или иные недостатки. Попросил слова и Ройтман.

— Я выступать не собирался, но дело повернулось так, что нельзя промолчать, — с извиняющейся улыбкой сказал он. — Сегодня много говорили о номерных, но я хочу коснуться других сталей. Ведь технология Виноградова тем и хороша, что она годится для всех марок сталей, подверженных флокенам. Мы тут в цехе у себя прикинули и решили: можно внедрить новую технологию. Поначалу на не особо ответственных марках. А потом, когда опыт накопится, перейдем и к более сложным. Только сначала надо вот что сделать.

Выступление Ройтмана было самым обычным: никаких хлестких разоблачений, никаких персональных нападок. Просто и даже буднично он перечислял все практические меры, которые так нетрудно было бы провести.

— А новая технология дала бы заводу вот такую экономию…

Он назвал цифры, а в зале тихо ахнули: слишком это невероятно прозвучало. Но негромкий, с покашливанием, голос Ройтмана звучал убедительнее самых эффектных ораторских приемов.

— Вот от чего мы отказываемся, товарищи, когда отказываемся от новой технологии, — сказал в заключение Ройтман, уже сходя по ступенькам.

Татьяна Ивановна сияла: молодец, ах, молодец!

Ему хлопали долго и страстно, а Савельеву второй раз за вечер стало стыдно, но уже по другой причине. Как же он-то просмотрел, что Ройтман все-таки настоящий начальник цеха, а не мягкотелый слизняк, каким считал его Рассветов. Как часто еще душевную деликатность принимают за слабоволие, а грубую напористость — за рабочую хватку! Урок, снова какой урок!..

Бурное собрание закончилось около полуночи. В решении были отмечены недостатки технического руководства заводом; резко и прямо указывалось на консерватизм главного инженера, на противодействие ценным начинаниям и зажим инициативы. Было сказано еще многое, что заставило задуматься и Савельева и Шелестову.

Они вышли из душного зала на улицу, и в лицо ударил влажный, настоенный на прелых листьях осенний воздух.

— Садитесь, Татьяна Ивановна, — распахнул Савельев дверцу машины.

— Нет, нет, я пройдусь, подышу. Воздух-то какой хороший!

— А не боитесь ночью одна?

— Почему же одна? Вон со мной сколько провожатых идет.

Она улыбнулась и ушла с группой знакомых. Савельев подумал и отпустил машину, решив тоже пройтись пешком.

Народ неспешно расходился. Повсюду замелькали огоньки папирос, разговоры вертелись вокруг только что докончившегося собрания. Взявшись под руки, прошла стайка молодежи. Высокий задорный голос нарушил тишину ночи, к нему присоединились другие:

И Савельев невольно подумал: «Пожалуй, мудрость нашей жизни в том и состоит, чтобы до конца дней своих