Алла Латынина

Я играю в жизнь

За полтора года пребывания в Лефортовской тюрьме Эдуард Лимонов написал шесть книг, немалое количество статей и пьесу. Прямо Болдинская осень. Лимонову, впрочем, подобное сравнение не польстило бы: Пушкин для него безнадежно устаревший банальный “поэт для календарей”, “Евгений Онегин” — “убогонький вариант „Чайльд-Гарольда””, “пустая болтовня”, проза — обыкновенная дворянская продукция с гусарами и прочей “традиционщиной”. Так сказано в эссе о Пушкине, вошедшем в книгу “Священные монстры”. Если верить Лимонову (а почему бы ему не верить?), она написана в первые дни пребывания в следственном изоляторе Лефортова. “Я, помню, ходил по камере часами и повторял себе, дабы укрепить свой дух, имена Великих узников: Достоевский, Сад, Жан Жене, Сервантес, Достоевский, Сад... Звучали эти мои заклинания молитвой, так я повторял ежедневно, а по прошествии нескольких дней стал писать эту книгу”. (Книга до сих пор не опубликована, однако полный текст размещен на нескольких сайтах в Интернете, в частности: http://zona-sumerek.narod.ru)

Выбор “великих” чрезвычайно характерен. Самое ненавистное понятие для Лимонова — обыватель. А поскольку именно они составляют большинство населения планеты, то вместе с цветами к надгробию “священных монстров”, бросивших вызов заведенному порядку вещей, потребовался молоток, чтобы шарахнуть по возведенным обывателями памятникам. Досталось Толстому (“плоский и скучный, как русская равнина”), Булгакову (“Мастер и Маргарита” — “любимый шедевр российского обывателя”), Набокову (единственная его удача — “Лолита”). И даже Достоевский, “укреплявший” лефортовского узника, одобрен лишь частично, ибо работает на одном утомительном приеме ускорения, а своих героев “никогда не умел занять... героическим делом”. “Свыше ста страниц „Преступления и наказания” читать невозможно. Родион Раскольников так правдиво, так захватывающе прорубивший ударами топора не окно в Европу, но перегородку, отделяющую его от Великих, убедившийся, что он не тварь дрожащая, этот же Родион становится пошлым слезливым придурком... Великолепное... высокое преступление тонет в пошлости и покаянии”.

Вообще русская литература, по Лимонову, тяжеловесна, в ней мало “шампанских” гениев, но они есть. Среди них — Константин Леонтьев, в среднем европейце “сумевший увидеть настоящую и будущую опасность человеку от буржуа-обывателя”; Хлебников, “дервиш, святой юродивый”, умерший от голода в деревне, Николай Гумилев, в чьей поэзии “агрессивной жизни” и стоицизма Лимонов с радостью обнаруживает элемент протофашизма (вот перед кем надо было преклоняться молодому Бродскому и поэтам питерской школы, а не перед “вульгарной советской старухой Ахматовой”).

Большинство же “культовых личностей”, в которых есть “бешенство души, позволившее им дойти до логического конца своих судеб”, не принадлежит русской культуре. Их вызов обществу завораживает Лимонова. Ему интересен де Сад, создатель “вселенной насилия”, проведший жизнь в тюрьмах и умерший в Шарантонском приюте, Луи-Фердинанд Селин, “злобный правый анархист, ненавидящий интеллектуалов”, Жан Жене, беспризорник, вор, вытащенный Сартром за руку из тюрьмы, Пазолини, “убитый персонажем своего фильма и книги („Рогаццы”) на вонючем пляже”, “правый герой” Юкио Мисима, писатель-эстет, ставший политиком и сделавший себе харакири на глазах сподвижников, когда убедился в невозможности разбудить в войсках древний самурайский дух. Писателями и художниками список “священных монстров” не исчерпывается. Че Гевара и Ленин, Муссолини и Гитлер, правые и левые революционеры, сказавшие новое слово в истории, заставившие содрогнуться мир, — все они для Лимонова герои. Разумеется, свое имя Лимонов тоже видит в этом списке — и не где-нибудь в конце.

Тюрьма часто меняет человека. Не обязательно сгибает. Перелом мировоззрения, случившийся, например, с Достоевским в остроге, — это духовное восхождение личности. Исторический беллетрист Всеволод Сергеевич Соловьев, в юности встречавшийся с Достоевским, как курьез, странность гения вспоминает вырвавшееся у Достоевского пожелание своему молодому другу приобрести тюремный опыт. Однако не такой уж это курьез. “Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили”, — пишет Солженицын (“Бодался телёнок с дубом”).

Право рассуждать о полезности заключения для писателя, впрочем, можно признать лишь за теми, кто имеет собственный тюремный опыт. Но отметим все же, что те, кто его имеет, — за исключением разве что Шаламова, — очень часто этому страшному опыту благодарны.

Лимонов, человек действия, ценящий в личности способность к бунту, отрицанию, глубоко презирает религию и всякие там духовные искания. Зато (недаром столько размышлял о судьбах знаменитых узников) он прекрасно знает, как успешно тюремный опыт конвертируется в литературную славу. “Тюрьма дает право на величие. Я думаю, судьба меня особо отметила: в пошлый век без героев быть обвиненным в таких „преступлениях”, в которых и Разину с Пугачевым было бы не стыдно быть обвиненными”, — говорит Лимонов в диалоге с Александром Прохановым. “Ты остался позади, Иосиф, — обращается он к Бродскому в воображаемом диалоге. — Я тебя уделал в нашем соревновании. Тюрьма меня возвеличивает”; “Мне моя отсидка только прибавит звезд на погонах, а если еще умру в тюрьме, обеспечит бессмертие и культ. Я уже культовая фигура, статус мой теперь недосягаем”; “Время, проведенное мной в русской Бастилии, в Лефортове, будет всегда приводить в восторг моих биографов” (“В плену у мертвецов”); “Тюрьма и статус государственного преступника сделали меня „бесспорным”, „отлили в бронзе”” (“Книга воды”).

Порой думаешь, что те, кто борется за освобождение Лимонова, оказывают ему медвежью услугу. В особенности когда журналист начинает говорить, что Лимонов плохо выглядит, удручен, подавлен, и вообще — стыдно держать в тюрьме старого человека, никого не убившего, ничего не укравшего, по сомнительному обвинению в покупке автоматов. Да и разве способна его эксцентричная карликовая партия на что-то большее, чем закидывать помидорами и яйцами малосимпатичных персонажей? Все их акции — не более чем хеппенинги.

Во всех тюремных книгах Лимонов рисует себя несгибаемым узником Бастилии, политзаключенным, непримиримым революционером, энергичным, стремительным, молодым, свежим, мускулистым, он делает гимнастику по особой системе, он никогда не пропускает прогулок, его не может сломить