нарушаю твои правила, а ты о них напоминаешь.

Рабство, в котором находился Кирилл, певца поражало. Шемаханская царица Роза сменила приемного отца на нового заботливого папу. Певец и сам некогда служил дворецким, бросавшимся на первый зов. Он и теперь служит, хотя ему давно отказано от места. Влюбленный мужчина все-таки жалок. Женщина в этой роли выглядит приличней.

— Я не решаю там, где есть правила. Бухгалтер не оплатит больничный, а я не могу ее принуждать.

— Хочешь построить Розу? — усомнился Кирилл.

— Если честно, мне нет до нее дела. Меня интересуют обязательства перед ее отцом и дружба с тобой.

Вид у Кирилла был оторопевший. Оказывается, кто-то способен жить, не интересуясь его розой! Он замолчал. Остаток ужина был поглощен в упрямом молчании. Никто не хотел уступать.

— Завтра прилетает моя бывшая жена, — прервал паузу певец. — Предстоит искать некоего господина Бондаренко. Еще бы знать, кто это, — вздохнул он, подумав о пустых хлопотах. С Олей были связаны только пустые хлопоты.

— Ты что, телевизор не смотришь? Его уже неделю ищут, — усмехнулся Кирилл.

— И кто это?

— Уголовник из Гордумы.

Часы пробили одиннадцать, когда певец разлил последнее вино и, подойдя к пианино, произнес со всевозможной небрежностью:

— А сейчас я, пожалуй, спою.

Кирилл изменился в лице. Непреклонно помолчав, он произнес:

— Боюсь, что я не готов. Надо было предупредить. Извини.

Он твердо распрощался.

Понятно, что Кирилл отверг пенье из эстетства. Но как понять именинника Лучинкина? Розовощекий начальник сбыта сник, как несвежая фиалка, когда директор предложил спеть, и буркнул “обойдусь”. При этом по лицу его, как молния, проскочила паника, а ведь он из десантников.

Субботнее утро, серенькое и невзрачное, началось в аэропорту. Если бы кто-то подсматривал за их встречей, все выглядело бы мило. Цветущая женщина, почтительный мужчина. Несоответствие певца позабавило. Оле удалось втянуть его в игру, и, подыгрывая, он чуть не привез ее в свою квартиру. Бывшую жену в новую квартиру, перепутав времена. Но чем веселей она щебетала, тем больше он грустил о прошлом. Едва избавившись от опасений, он печалился об утихнувших бурях, как лермонтовский парус.

Оля расселась в ресторанчике так, что прислуга немедленно схватила маленькую, тщеславную ее суть. Она позорила его, любому лакею с ними все было ясно.

— Ты живешь с кем-нибудь? С кем? Ну и чем она лучше меня?

Она сыпала вопросами, энергично расшвыривая салат, ответы ее не интересовали. Вытерла салфеткой рот, пригубила вино и скривилась.

Все оказалось проще и грубей, чем он ожидал. Переход из благородной печали в жалость его не устраивал. Когда проходит сильное чувство, тот, кто его внушил, виноват во всем: и в том, что жизнь твоя такова, какова есть, тоже. Слишком много значила Оля, и нельзя, чтобы она была обезьяной.

— Хочешь, — он заметил фортепьяно, задвинутое в угол, — я тебе спою?

На ее лице приключилась борьба. Можно и обдернуться. Когда-то она его отправила, надеясь, что гой вернется с охапкой денег, а тот ушел с концами. — “Не искушай…”, знаешь такой романс?

— По-твоему, это остроумно? — спросила она.

— Я брал уроки, учился…

— С целью?..

— Без цели.

— Ты шутишь, — убедилась она.

Певец встал и подошел к фортепьяно. Предупредил официанта, тот слушал его, а смотрел на Олю, но на ее лице застыла полная непричастность. Певец поднял крышку, взял пару аккордов и вдруг понял, что не сможет. Замок в горле. Он сделал усилие, перебрал клавиши, прочистил горло и запел. Стало слышно себя со стороны. Деморализовавшись, он посмотрел на Олю. Она сидела с отвисшей губой и выражением полного ужаса. Официанты окаменели с одинаково алыми лицами, откуда-то бежал метрдотель.

— Что случилось? — нагло спросил певец.

— Покиньте ресторан, — потребовал мужчина в бабочке.

— Я не расплатился.

— Прошу вас. — Он подталкивал певца на выход. — Тут посуда и картины. Люди. Попрошу. Иначе придется прибегнуть… Нонна! — тонко выкрикнул он, заметив, что усилия бесполезны. — Звони Зурабу!

— Мы уже уходим. — Оля стояла возле певца с полосато-багровым лицом. — Это была шутка. — Она ловко сунула купюру господину в бабочке и подтолкнула певца в сторону гардероба, где охранник приводил в чувство старика швейцара.

— Козел, — процедил парень.

Певец согласился. Его пенье было оскорблением слуха, и он мстительно торжествовал.

Они отъехали, Оля поглядывала на него с брезгливым ужасом.

— Хочешь, зайдем? — он кивнул на бутик. — Я куплю тебе шубу.

— Ты опять?

— Я не пою в магазинах.

— Ну так исполнишь еще что-нибудь. Я отвыкла от неожиданностей. А какую шубу? Из щипаной норки?

— Любую.

— Нет. — Она решила не рисковать. — Лучше заплати за Анькин колледж.

— Хорошо.

— Стой, останови здесь. Да стой же. — Она опустила стекло и начала усиленно махать. — Меня ждут.

— Кто?

— Я с мужем. Он прилетел неделю назад. Ну, с мужем, Куртом, — втолковывала она, — который платит за Анькин колледж, понимаешь? И за Сашкину школу. Муж, понимаешь это слово?

— У тебя здесь муж? — поразился он. — А почему он тебя не встретил?

— Не понимаешь? Господи, ну какая же женщина согласилась с тобой жить? Хоть бы одним глазом посмотреть.

— Почему бы женщине не жить со мной?

— Это унизительно, раз. А два — ты ревешь, как помойный козел. Шуба не поможет, только звукоизоляция.

Оля внезапно зарыдала, нервно размазывая руками лицо, пока не превратила его в клоунскую маску.

— Ты это сделал мне назло, — объявила она и с размалеванным лицом ушла к мужу.

Его учительница пения права: искусство, волнуя чувства, развивает. Сперва старуху тоже спазмировало от его пенья, но потом она нашла в нем какое-то удовольствие. В старой певичке присутствовало шутовство, которое отличает людей искусства от прочих смертных. Довольно мерзкое свойство, кстати.

Певец думал, глядя в спину удалявшейся женщине. Из-за нее он стал богатым человеком, и его фрагментарные женщины — тоже из-за нее. Спустя десять лет снова нужны были усилия, чтобы на нее не наброситься, даже если знаешь, что потом подвесят за яйца. Ее озабоченная здоровьем европейская подтянутость ему не мешала. Но вот насчет пенья она не права, пел он вовсе не назло. Пел он сам по себе. Автономно.

В понедельник, подъезжая к зданию фирмы, певец с удовлетворением отметил скопление транспорта. Тягучее ленивое лето заканчивалось, начинался сезон. Но на третьем