прыгали, рано, чуть свет,

Гневались, прятались, кутались в плащ, всеблагие.

Под небосвод невзначай подставляли плечо,

Пили, хитрили и мненье свое горячо

Высказать на олимпийском спешили совете,

В смертных влюблялись, дурачили их, что еще?

Громко смеялись, что верно, то верно, как дети.

Нравилось им наблюдать, как берут города,

Брешь проломив, и вино, и в кувшине вода,

Ветер попутный и спутник в дороге случайный…

Плакать они не умели — вот в чем их беда,

Вот их секрет, их изъян неприличный и тайный.

 

*     *

 *

Тот, видимо, очень несчастлив,

Кто жить бы еще раз хотел,

Читать те же самые басни,

В параграф вникать и раздел,

Склоняться к толстовскому тому,

Учить Архимедов закон.

Но только теперь по-другому

Все сложится, — думает он.

И дай ему Бог побогаче

Семью и поласковей мать,

Почище дорожку на даче,

Полегче житейскую кладь,

Побольше ума и везенья,

Поменьше неверных шагов,

И с моря ему дуновенья,

И легких ему облаков…

 

*     *

 *

Смотрю с интересом на тех, кто в раю

Себе забронировал место церковной

Молитвой, постом — и на бренность мою

Глядит с затаенною жалостью ровной,

Заранее зная, что встречи со мной

Не будет в краю незакатного света,

Что я, как комета, летя стороной,

Сгорю — и печалит их знание это.

Не надо печалиться! Там — хорошо:

Спасенье — и сразу за ним — ликованье.

А я не люблю ликований. Ужо

Мне! Пламя, свеченье, горенье, сгоранье

До угольной сажи, до серой золы.

Но, может быть, кто-нибудь там, на мгновенье

Забывшись, достанет, как из-под полы,

Мое обгоревшее стихотворенье.

 

*     *

 *

Через Неву я проезжал в автобусе,

Ненастный день под вечер посветлел,

Ни ливня больше не было, ни мороси,

Была усталость; белые, как мел,

Колонны Биржи мне казались знаками

Судьбы, надежды слабой, но живой,

И я подумал, глядя на заплаканное,

Но с кое-где сквозящей синевой:

Голубизны расплывчатым сиянием

В разрывах туч блестит оно, слепя,

Как человек, измученный страданием

И приходящий медленно в себя,

И этот блеск милей сплошной безоблачности,

Лазури южной ласковей любой.

Что ж удивляться нашей зачарованности?

Мы ту же муку знаем за собой.

(обратно)

Борщевик

Кормашов Александр Васильевич родился в 1958 году в Вологодской области. Закончил педагогический институт. Автор трех стихотворных сборников. В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Москве.

 

Один человек пошел в лес. Он взял с собой ружье. В лесу он увидел зайца.

Заяц сидел в траве и шевелил ушами. Человек прицелился и выстрелил.

А там лежала лосиха. Дробь попала лосихе в глаза, и лосиха ослепла. Человек испугался и убежал.

 

Другой человек работал на тракторе. Трактор собирал сено и скручивал его в большие рулоны. За трактором ходили два аиста и ловили выпрыгивающих из-под сена лягушек. В кабине трактора ездила маленькая собачка. Она лаяла на аистов, но однажды залаялась, выпала из кабины, и ее закатало в сено.

 

На следующий день первый человек опять пошел в лес. Лосиха стояла в ельнике. Ветки расцарапали ей глаза, и по морде снова потекла кровь. Гудели мухи и оводы. Человек очень сильно переживал и поэтому не смог выстрелить. Он пошел на то место, где вчера лежала лосиха. Он все понял. Лосиха лежала в глубокой яме, которую выдолбила копытами.

В яме проступила вода, и лосиха валялась в торфяной жиже. Она пережидала жару и спасалась от насекомых. Лосиха выставляла наверх только голову, прядала ушами. “Как можно было так обмануться?” — спрашивал себя человек. Он постоял над ямой и вернулся домой.

 

Второй человек очень сильно переживал, когда пропала его собачка. Он относился к ней очень трепетно и носил на руках, если на улице была грязь. Он прижимал к себе это вечно дрожащее, круглое ребристое тельце, прятал под фуфайку. Открыв дверцу трактора, он забрасывал собачку прямо на сиденье. Ее звали Усик, потому что она была от рождения одноусой. Второй ее ус завивался мелкими тоненькими кудряшками и висел возле носа как облачко. Зато усы у хозяина торчали на обе стороны как солома. Когда появился Усик, хозяин получил кличку Двусик. Двусик так и не нашел Усика. Рулонов сена он скатал много, и еще он не был уверен, находилась ли собачка в кабине. Может, попросилась на землю? Он просто не хотел верить, что выпавшую собачку могло так просто закатать в сено, а поэтому подозревал аистов, которые могли Усика унести. А еще человек грешил на лису, которая мышковала недалеко от опушки, потому что под сеном сидели и мыши тоже. А еще человек думал о волках, потому что оставалась надежда, что Усик убежал в лес и живет там, на воле, дикий.

 

Первый человек думал о волках тоже. Он опять пошел в лес, а потом отправлялся туда почти каждый день. Он видел, что лосиха худеет. Она не выходила из ельника. Человек снимал топором осиновую кору и носил связки лыка. Лосиха не притронулась к лыку. А потом легла и лежала. Человек принес из дома ведро, старое пластмассовое ведро, и набрал в болотце воды. Лосиха уронила ведро.

“Ну что же ты, Павел! — думал за нее первый человек; первого человека звали Павел. — Не видишь, я умираю?”

“Я вижу”, — думал за себя Павел и вздрагивал каждый раз, когда лосиха поворачивала к нему голову.

Он не мог смотреть лосихе в глаза. Две спекшиеся заплаты превращали лосиную морду в короткую бурую корягу, какие попадаются в торфе. Больше Павел не приближался к лосихе. А однажды вообще не увидел и вглубь за ней не пошел. Он не был охотником и не мог отыскать зверя по следам. В конце концов, он вернулся к яме, где тогда лежала лосиха. Он сидел на упавшем дереве и не мог найти себе оправдания. Он хотел кому-нибудь позвонить, но в лесу сигнал пропадал. Он решил, что придет домой и напьется, но — дома не мог. И в который раз пожалел, что не был пьяным в тот день. Иначе бы все списал на свое затуманенное сознание.

 

Человек по прозвищу Двусик тоже очень жалел, что в тот день он работал трезвым. Тогда бы ему не составило труда объяснить, почему он проморгал Усика. Из-за этого он почувствовал, что скоро уйдет в запой. Если не вернет Усика, он точно уйдет в запой. А собачка не находилась. Однажды к Двусику заглянул его старый друг по фамилии Гусев и по прозвищу Вечный