- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (13) »
проклятая!
Побежал вдогонку — догнал, а лошадь не идёт к стогу, упирается.
«С чего бы это она, — думает дядя Зуй, — упирается-то?»
Накокец-таки запряг её дядя Зуй в сани.
— Но-о-о!..
Чмокает дядя Зуй губами, кричит, а лошадь ни с места — полозья к земле крепко примёрзли. Пришлось по ним топориком постукать — сани тронулись, а на них стожок. Так и едет, как в лесу стоял.
Дядя Зуй сбоку идёт, на лошадь губами чмокает.
К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать.
— Ты чего, Зуюшко, привёз-то? — кричит ему Пантелевна.
— Сено, Пантелевна. Чего ж иное?
— А на возу у тебя что?
Глянул дядя Зуй и как стоял, так и сел в снег. Страшная какая-то, кривая да мохнатая морда выставилась с воза — медведь!
«Р-ру-у-у!..»
Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег. Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал.
— Стой! — закричал дядя Зуй. — Держи его, Пантелевна.
Рявкнул медведь и пропал в ёлочках.
Стал народ собираться.
Охотники пришли, и я, конечно, с ними. Толпимся мы, разглядываем медвежьи следы.
Паша-охотник говорит:
— Вон какую берлогу себе придумал — Зуев стожок.
А Пантелевна кричит-пугается:
— Как же он тебя, Зуюшко, не укусил?..
— Да-а, — сказал дядя Зуй, — будет теперь сено медвежатиной разить. Его, наверно, и корова-то в рот не возьмёт.
Весенний вечер
Солнце повисело в осиновых ветках и пропало за лесом. Закат расплылся в небе. Низко, в половину берёзы, над просекой пролетел большой ястреб. Он летел бесшумно, совсем не шевеля синими крыльями. Я стоял на поляне, снега на которой почти не было. Только под высокими деревьями ещё холодели сугробы. Дрозды-дерябы трещали и голосили на ёлках. Казалось, это еловые шишки трутся друг о друга зазубренными боками. Я почувствовал странный запах, который шёл с земли. Из старой травы, из прелых листьев торчали какие-то короткие стебли. На них распустились небольшие сиреневые цветочки. Я хотел сорвать несколько, но стебли не поддавались, гнулись в руках и наконец лопнули, переломившись. Они оказались полыми — пустыми внутри. От цветов пахло так приятно, что даже закружилась голова, но стебли их будто зашевелились в руке. Показалось, они живые и ядовитые. Стало неприятно, и я отложил цветы на пенёк. «Свис-с-с-с-с!..» — пронеслись над поляной чирки. Еле заметен в тёмном небе их серебряный след. Сумрак поднялся с земли, стемнело, и тогда послышался хриплый и ласковый голос за берёзами: «Хорх… хорх… хорх… хорх…» Длинноклювая, с косыми крыльями птица вылетела из-за леса и пошла над поляной — «хорх… хорх…», — то ныряя вниз, то вскидываясь, как бабочка. Вальдшнеп! Вальдшнеп тянет!.. Совсем стемнело, и я пошёл к дому. Холодом тянуло по земле, хрустела под ногами корка льда, схватившая лужи. На опушке в лицо вдруг повеяло теплом. Земля оттаяла, согрелась за день, теперь воздух греется об неё. Я шёл полем и вспоминал цветы, оставленные на пеньке. Снова показалось, что стебли их шевелятся, шевелятся в руке. Я не знал, как называются эти цветы. Потом только узнал — волчье лыко.Фиолетовая птица
Как-то в мае, когда снег уже потаял, я сидел на стуле, вынесенном из дому, и чистил ружьё. Дядя Зуй сидел рядом на чурбаке и заворачивал махорочную самокрутку. — Видишь ты, какие дела-то… — сказал он. — Куры у меня не ноские. — Яиц не несут? — Яйцо в неделю — разве ж это носкость? Такого слова я вроде не слыхал. Чудное — сразу в нём и «нос» и «кость». Сквозь ружейные стволы я глянул в небо. В них вспыхнули и нанизались одно на другое светлые оранжевые кольца, где-то в конце стволов слились в голубой пятачок — кусок неба. — Я уж тут новую несушку купил, — толковал дядя Зуй. — У Витьки Белова. У него все куры ноские. Дочистив ружьё, я пошёл поглядеть на новую несушку. Три курицы бродили у Зуюшки во дворе. Две-то были знакомые пеструшки, а третья — необыкновенного фиолетового цвета. Но вела она себя нормально, говорила «ко-ко-ко» и клевала намятую варёную картошку. — Что это за масть у неё? — Она белая, — сказал дядя Зуй. — Но, видишь ты, белые куры в каждом дворе, так я её чернилами приметил, чтоб не спутать. — Гляди, станет она фиолетовые яйца носить. Тут курица вдруг подошла ко мне и — хлоп! — клюнула в сапог. — Пошла! — сказал я и махнул ногой. Курица отскочила, но потом снова подбежала и — хлоп! — клюнула в сапог. — Цыпа-цыпа, — сказал дядя Зуй, — ты что, холера, делаешь? Тут я догадался, в чём дело. Сапоги были все облеплены весенней грязью. С утра я ходил на конюшню, а там кто-то просыпал овёс. Потом белил яблони, обкапал сапоги извёсткой. Каждый сапог превратился теперь в глиняный пирог с овсом и с извёсткой. Фиолетовой несушке так понравились мои сапоги, что, когда я пошёл домой, она двинула следом. На крыльце я снял сапоги и отдал ей на растерзание. Из окошка я видел, что она обклевала весь овёс и всю извёстку. Извёстка ей нужна, чтоб скорлупа у яиц была прочнее. Обклевав сапоги, курица опрокинула банку с червями, накопанными для налимов, и принялась за них. Тут я не выдержал, выскочил на крыльцо и схватил полено. Взмахнув чернильными крыльями, она перелетела со страху весь двор и уселась на берёзе. На другой день, возвращаясь с охоты, я увидел на дороге фиолетовую птицу. Издалека она узнала меня и подбежала, чтоб клюнуть в сапог. Пока была на дорогах грязь, курица встречала и провожала меня. Но вот весна кончилась, грязь на дорогах подсохла. Как-то я шёл из леса и снова увидел на дороге свою знакомую. А она-то даже и не поглядела на меня, пошла прочь. «Что такое?» — подумал я. Глянул на свои сапоги и увидел — нету сапог. Иду я по траве босиком лето наступило.Под соснами
Апрель превратился в май. Снега в лесу совсем не осталось, а солнце грело и грело. Оно меня совсем разморило после бессонной ночи на глухарином току. Я шёл по болоту и время от времени бухался на колени в моховую кочку собирал прошлогоднюю клюкву. Перележав зиму под снегом, клюква стала синеватой и сладкой. За болотом оказался бугор. Здесь росли десятка два сосен. Я снял куртку, постелил её и прилёг под соснами. Бугор сплошь был усыпан божьими коровками, как давешние болотные кочки клюквой. Мне это понравилось, но скоро я понял, что клюква лучше божьих коровок хотя бы потому, что она не двигается. Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба — божьи коровки ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощёлкивал их, а потом плюнул и,- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (13) »