это просто для себя самой, для того, чтобы испечь две картофелины. Плита была во дворе. Ее растапливал Джо: он приходил для этого, когда думал, что ей, может быть, потребуется горячая вода; он раза два даже готовил для нее еду, пока не понял, что ей ничего не нужно.

Еще в июле, в долгие жаркие, солнечные дни, она дала потухнуть плите и больше не растапливала ее. Она умывалась и мыла голову холодной водой и ела когда придется - в полдень или поздно вечером - то морковку, то кусочек сыра или яблока или оставшийся ломтик запеченного окорока; ела, никогда не садясь за стол, без тарелки, без ножа и вилки, на ходу, бродя по пустому дому или саду. А яйца она теперь продавала все до одного - для денег.

Поначалу односельчане посылали ей еду - даже Дора Брайс, которая ненавидела Рут за ее независимость: пирожки, лепешки, крылышки цыпленка, буханки хлеба. Рут не ела их. Она отвергала их дары, видела в них посягательство на ее личность, хотя стала уже стыдиться этого, понимая свою грубость, неблагодарность - ведь, в сущности, это было лишь проявлением доброты и заботы. Она и не подозревала, что в ней может быть скрыто такое; но она же изменилась, она была не та, что прежде? Или это смерть Бена вскрыла истинную ее сущность?

Однако как-то раз, один-единственный раз, она все же сделала попытку покухарничать. Джо принес утром кролика - уже ободранного и нарезанного на куски; ничего при этом не сказал, просто отыскал блюдо, положил на него кролика и оставил блюдо на полке в кладовой. И в тот вечер она достала муку, сало и испекла пирог, приготовив для кроличьей начинки соус из бульона, трав и лука, и запах ее стряпни наполнил дом, словно возродившаяся жизнь; она почувствовала пустоту в желудке и боль под ребрами.

Пирог вышел из духовки с мягкой ячменно-коричневатой корочкой, начинка выползала наружу, соус растекался по белому блюду, темный, как вино. Но когда она взяла кусок пирога в рот, горло ей сдавила спазма; она не могла глотнуть, стояла, прижимая комок пищи языком к небу, пока комок не стал совсем холодным и скользким, и тогда она выбежала из дома, и ее стошнило в траву.

Пирог остался стоять, засыхая, съеживаясь, теряя свой аппетитный вид и аромат, пока через несколько дней на нем не обосновались мухи, и тогда она выбросила его в помойное ведро, за которым Картер приезжал раз в неделю, чтобы забирать объедки для своих свиней.

И тогда Рут расплакалась от стыда и чувства вины; попусту пропала добрая еда; и ей было жалко кролика, который жил себе да жил, и вдруг его застрелили, и тоже зря.

После этого она ничего больше не стряпала.

Она оставила картофелины на кухонном столе и выпила чашку холодного молока. И все это время мысль о том, что она должна сделать, ни на минуту не покидала ее, притаившись где-то в глубине сознания, как животное, приготовившееся к прыжку. Вот уже две недели, как эта мысль вселилась в нее, и она, ужаснувшись, восставала против нее и гнала прочь. Стоило ей представить себе, как, должно быть, все это будет, и сердце у нее начинало бешено колотиться, она цеплялась за спинку стула или прислонялась к стене, чтобы не упасть. У нее не хватало духу сделать это: пойти туда, увидеть его, расспросить, услышать, понять. Потому что, когда ей откроется все, ничто уже никогда не изгладится из ее памяти.

Возле ее стула лежала груда старой одежды, присланная миссис Райдал. Это была мелкая, кропотливая работа, скучная и невыгодная, за которую никто, кроме нее, и не взялся бы. Ей бы тоже хотелось сшить что-нибудь новое - платье или нижнюю юбку, - но, если бы даже они считали, что она справится с такой работой, ей бы этого все равно не предложили: она была из тех, что чинят, а не из тех, что шьют.

Работа не поглощала ее, и все те же мысли снова и снова кружились у нее в голове, пока пальцы латали прорванные на локтях рубашки или штопали носки, удлиняли или укорачивали подолы. Все это тряпье давно пора выбросить на помойку, думала она, - ткань так износилась, что едва годится в починку. А ведь Райдалам принадлежит половина деревень и лесов на много миль в округе, их не причислишь к беднякам. А только бедняки штопают да перешивают и стачивают две старые простыни в одну, краями внутрь. Будь у нее выбор, она отказалась бы от такой работы, но надо же на что-то жить, а другого способа раздобыть денег нет, разве что продать дом. Дом принадлежал ей, был куплен на ее деньги, которые завещала ей крестная Фрай, и оба они - и она, и Бен - гордились тем, что им не надо снимать себе жилье. Нет, она и помыслить не могла о том, чтобы расстаться с домом: ведь дом - это Бен, ее родной кров, ее жизнь, это все, что у нее осталось. Она страшилась перемен, новых мест. Вот она и занималась починкой и еще глажкой. Какой-то мужчина привозил ей узлы белья из "Ридж Фарм", и она не раз отправлялась туда пешком и всегда старалась незаметно проскользнуть на кухню, когда там никого нет, оставить где-нибудь узлы и тут же обратно, чтобы никто ее не увидел, чтобы ни с кем не нужно было разговаривать.

Народ в округе считал, что им всем повезло - Райдал был исправным хозяином и работодателем, платил неплохо и дома арендаторов содержал в порядке, хотя, конечно, шкуру с работников драть умел. И Бену тоже крепко доставалось, но это было ему по нутру, он не выносил безделья, отдыхать он не умел - даже дома, даже по вечерам, хотя уходил на работу в половине седьмого и возвращался домой не раньше семи, а то и позже - в летнюю страду.

- Сядь, посиди, - говорила она ему иной раз. - Просто посиди со мной.

И он садился, чтобы ей угодить, но больше минуты усидеть спокойно не мог: наклонясь к очагу, принимался разгребать угли или перекладывать поленья и раздувать огонь, а потом вспоминал про какую-то недоделанную работу. Но она не обижалась. Такой уж он, Бен. И он все равно был с ней, разве нет? - трудился ли он в саду, чинил ли крышу сарая, она всегда слышала его и видела, как он мелькает то тут, то там, за окнами. Он был рядом.

Она опустила глаза на груду одежды. Куртка с потертым воротником, юбка без двух пуговиц. Все одно и то же.

В комнате посвежело. Лампа отбрасывала вокруг тени. Если она сейчас же не начнет работу, не возьмется за иголку, она так и будет сидеть здесь за часом час, недвижимо, опустив руки на колени, уставившись в никуда, пока не почувствует такой усталости, что у нее не будет уже сил добраться до постели. Теперь ей казалось, что прошло не полгода, а почти полжизни; прошло так же вот, как сейчас; только это не жизнь проходила, а просто текло время и текли мысли - туда и сюда, как челнок, - вспыхивали все те же образы, вспоминались все те же слова.

Она принялась за починку. Она сказала себе: мне уже лучше и я добилась этого сама. И это самое главное: раз ей предстоит жить, то