пуст.

Яблони росли так тесно, тропинка между ними была такой узкой, что она как всегда по ночам - должна была вытянуть перед собой руку, нащупывая себе путь, словно слепая, отстраняя нависавшие низко над землей ветви. И, вытянув руку, ступила на травянистый край тропинки, поскользнулась и едва не упала, наткнувшись на ствол дерева. Ушиба она не почувствовала. Выпрямившись, она провела ладонью вверх и вниз по коре дерева. Кора была шершавой и даже местами корявой и очень холодной. Бен собирался срубить эти яблони. Они были очень старые, неухоженные: старик Слай, полвека владевший до них домом и этим садом, никогда не обрезал яблони, и теперь они из года в год приносили совсем мало яблок - маленьких, очень твердых и кислых, висевших небольшими кучками, высоко, только на самых верхушках. Срубим их, говорил Бен, и у нас хватит топлива на несколько лет - хорошего топлива, с приятным запахом и чистой, мягкой золой. А потом он посадит молодые саженцы - новые яблоньки и грушевые деревья и айвовые, а до тех пор, пока деревья не подрастут, у них из дома будет хороший вид на луг и березовую рощу за лугом.

Теперь яблони останутся здесь. Потому что, если бы даже кому-нибудь из местных парней пришла охота срубить их для нее, она их об этом не попросит. Она никогда никого не станет просить ни о чем, с первого дня поклялась не просить. К тому же эти деревья, как и осел, были частью старой жизни - тем, за что она старалась уцепиться теперь.

Простояв так, держась за дерево, несколько минут, она вдруг осознала, что не чувствует себя больше чужой всему, совершенно одинокой в пустом, мертвом мире. Осел кричал, она ощущала сладковатый аромат последних левкоев и табачных посадок, а там, впереди - на верхушке курятника, сидевших рядком кур. Все жило. Земля вращалась.

Уход за курами - вот то единственное, что и сейчас все еще доставляло ей удовольствие, и она старалась сохранить это. И ни одного дня не проходило теперь без того, чтобы она не думала об этой ежевечерней прогулке к курам; только одного этого она и ждала. Куры знали ее. Они доверяли ей. И они были надежны, всегда на своем месте, как только стемнеет, ждали, что их загонят в курятник. Заслышав, как она отодвигает засов, они издавали негромкие звуки, которые, казалось, рождались где-то в глубине их оперения, - звуки, похожие на воркование голубей. Она крепко сжимала в ладонях каждую из кур, одну за другой, и чувствовала мягкость перьев, и жесткость крыльев, и проникавшее сквозь них тепло их крови и тела. Куры никогда не пытались вырваться из рук, если только она не брала какую-нибудь из них слишком неосторожно; тогда курица начинала хлопать крыльями ей в лицо, и она отпускала ее и брала другую, давая той, встревоженной, успокоиться.

Бен посмеивался над ее привязанностью к курам. Бен не испытывал к ним неприязни - они полезны, говорил он, и не доставляют беспокойства, к тому же несут яйца. Но они глупые создания, с этим не поспоришь: у них маленькие головки, крошечные мозги, и они так неуклюже движутся, подскакивают и вспархивают. Он просто никак не мог поверить, что Рут умеет отличить их одну от другой: ему казалось, что все они совершенно одинаковые, тускловато-коричневые. Вот Валаам - другое дело, Валаам пробуждал в нем интерес, он был забавен и проявлял характер, а какой характер у кур? Рут в ответ только качала головой, не умея ничего объяснить, а ему, в общем-то, было все равно, да и Рут тоже было все равно - пусть себе посмеивается.

Она опустила дверцу курятника, заперла его и постояла с минуту, прислушиваясь к беспорядочным шуршащим звукам внутри - куры усаживались на насест. Но вот они затихли, и с этим было покончено, и оставалось только вернуться домой, а ей не хотелось этого - ей никогда не хотелось возвращаться домой. Это был не страх. Вернее, если и страх, то лишь перед тем, что жило в ней самой, и перед воспоминаниями, и перед тишиной, в которой так гнетуще звучали в ушах ее собственные шаги, когда она переходила из комнаты в комнату.

Она помедлила, стоя возле курятника. Потом прошла между грядками, опустилась на колени, нащупала холодные, влажные листья шпината и зарылась в землю руками, разгребая ее, пока не нащупала картофелину, за ней другую. Она решила приготовить себе еду - она испечет их на несильном огне, намажет маслом и съест. Это будет угощенье. Это будет все-таки хоть что-то.

Алые цветы вьющихся бобов казались совсем серыми в свете луны, словно побеги ракитника. Это Джо пришел, посадил их и обнес колышками; он посеял ряды семян, а потом пропалывал растения по мере того, как они росли. Джо, который никогда не спрашивал, что нужно сделать, - сам все понимал и молча принимался за дело. Джо знал, что только его одного она пустит к себе в дом, чтобы как-то помочь ей, а иной раз перекинуться с ней словом. Джо, брат Бена и такой непохожий на него, непохожий ни на кого из их семьи. Ему было четырнадцать лет, но могло бы быть и сто - так много он знал, и так был мудр, и так глубоко чувствовал и понимал чувства других. Ей было легко с ним, потому что он совсем не походил на Бена, хотя, несмотря на разницу в четырнадцать лет, братья были очень близки друг к другу. Но она любила Джо просто за то, какой он есть, и еще за то, как он относился к ней, а не потому, что он был Брайс и брат ее покойного мужа.

Стоя на кухне, она произнесла:

- Я испеку их. Картошки. Испеку. - Она произнесла эти слова вслух, почти выкрикнула их. Ее уже больше не пугало то, что она разговаривает сама с собой, ей перестало казаться: значит, я схожу с ума.

В первые недели она то поднималась вверх по лестнице, то спускалась вниз, стояла посреди то одной комнаты, то другой, не понимая, где она, и говорила; говорила о том, что произошло и как это случилось, и о том, что она думает и чувствует и что будет делать. И еще она говорила с Беном, потому что Бен все еще был здесь - разве не так? - здесь, рядом с ней, у нее за плечом, или там, на площадке лестницы, по ту сторону двери, и порой она говорила ему что-нибудь самое обыденное, порой просто: "Привет, Бен!" Но чаще она упрекала его, кричала, протестуя: "Где ты? Где? Как мог ты умереть! О, как мог ты умереть!"

А вот чего она не могла - так это говорить с людьми, с кем бы то ни было, кроме - временами - с Джо. Она молчала. Отвечала, когда иначе было нельзя, на вопросы о каких-то необходимых приготовлениях или, отказываясь, когда ей что-нибудь предлагали: поесть, или попить, или утешиться. Все следили за ней, все тревожились, нашептывали ей какие-то советы, уговаривали, остерегали. Но она молчала, и никто не видел, чтобы она плакала.

- Я их испеку.

Картофелины лежали у нее на ладони, пыльные, тяжелые, как яйца. Но ведь надо было растопить плиту, а она не могла заставить себя сделать