просили, и он не отказывал, валял. Круглолицему, черноглазому, чернобровому Ильясу белая шляпа очень пойдет, решил он. Шляпа и впрямь удалась на славу. Так к лицу, что надел Ильяс — и будто всю жизнь, все семь лет, в этой шляпе ходил, в ней и родился. Повеселел старик, погладил редкую длинную бороду. На обратном пути возле кладбищенских ворот увидел двух насмерть схватившихся гусаков — шипят, щиплют друг друга нещадно, только перья летят. Гусыни же, позабыв своих разбежавшихся в страхе гусят, тут же стоят, гогочут, подзадоривают, еще больше науськивают. Нашли зрелище! Курбангали, размахивая палкой, разогнал два выводка в две стороны. Гусаку, который, уходя, все выворачивал шею и, докрасна раскалив глаза, шипел на него, погрозил пальцем: «Это ты, наверное, и поднял скандал. Бестолочь! Смотри у меня!» И засеменил дальше. Вдруг отпустило застывшие больные суставы, разошлась походка и ясность наполнила сознание. Совсем маленький, совсем щупленький человечек с каждым шагом, казалось, становился все больше, все выше, все дюжей; и земля на ногах уже не виснет, и небо не гнет, шагает как в молодости, легкой побежкой идет. Нет, не шагает он — плывет, как дикая утка, что рассекает мелкую рябь. И утка–то — не утка, а утиный великан. Был бы жив покойный Нурислам, увидел бы сейчас ровесника, то подумал бы: вот настоящий Алпамыша! Но если бы сказал кому, то никто не поверил бы: «Опять Враль Нурислам, — усмехнулись бы, — заливает. Курбангали — и вдруг богатырь! Должно быть, с Кумешбике спутал». Однако Нурислам, когда надо, видел все. Уж он–то разглядел бы, какой сейчас в ровеснике богатырский дух.

У Курбангали даже карточка есть: он на ней богатырем снят. Над зеркалом в рамке под стеклом висит. На голове — высокая баранья папаха, на плечах — широкая мохнатая бурка, под буркой — узкий черкесский бешмет с белыми газырями, на ногах сапоги со шпорами, на боку шашка, на поясе длинный кинжал. И в таком виде сидит он на белом коне. А конь встал на дыбы, два копыта подняты в небо. В 1931 году, когда с Нурисламом ездили в Уфу продавать овес, на сенном базаре просунул он голову в дырку в натянутом меж двух жердей полотнище и так сфотографировался. Фотографу, чтобы он в дырку просунуться смог, пришлось поставить два ящика один на другой. Зато карточка вышла отменная. А Нурислам голову совать не стал: «Все равно не поверят, что я. И тут, скажут, враль глаза нам замазывает».

Думая удивить и прельстить свою Серебряночку еще больше, Курбангали, как распряг пегую кобылу, сразу вошел в дом и протянул жене карточку. Серебряночка же то ли в испуге, то ли в восхищении долго смотрела на всадника, наконец, разглядев под носом у богатыря знакомые редкие усишки, тонким пронзительным голосом запричитала:

— О, господи, владыка всемилостивый! Божья немочь, людское посмешище! Ты зачем это принес? Чтобы я смотрела, чтобы я терзалась: зачем, дескать, мой не такой орел, не такой молодец? За этим, да? Недомерок! Чека тележная! Кочедык!

— Так ведь, женушка, когда мы поженились, я все такой же был, не больше теперешнего… — пытался оправдаться прототип орла с картинки.

— Надеялась, что хоть маленько подрастешь, — вдруг смягчившись, вздохнула жена.

— И–и. Серебряночка, нам тогда обоим по двадцать четыре было. В эти годы кто ж растет? — Зараз и жене два года скостил.

А дело было так. До двадцати шести лет к долговязой Кумешбике, старшей дочери промышлявшего лаптями косого Хабетдина, никто не приглядывался, никто не сватался. Младшие сестры, одна за другой, минуя обычай, повыходили замуж, старшая все так и оставалась в девицах. И Курбангали, стыдившийся своего малого роста, тоже ходил–маялся, не смел к кому–нибудь посвататься. И вот однажды Враль Нурислам донес до Курбангали весть, которую услышал он якобы из уст самой Кумешбике: «Если бы этот Курбангали меня в жены взял, я бы его только на руках и носила. Пусть не стесняется, на то и золото, чтобы малым слиточком». Слова, сказанные Нурисламом, никто не вымеряет, никто не проверяет. Ибо проверке они не поддаются. Похожее известие донес он и до ушей Кумешбике. «Если бы Кумешбике меня ровней себе посчитала, парой приняла, я бы всю жизнь ее на ладошке пестовал», — сказал, оказывается, Курбангали. От парня до девушки путь невелик: один — на улице Трех Петухов, другая — на улице Мерзлых Труб. Поперек — всего лишь один ручеек журчит. А Нурисламу, коли задумал что–то, и бездны нипочем. Подлинно ли так сказала девушка, мы ручаться не можем, потому что сват–доброхот их скорее сам выдумал. Истинность ответных слов джигита нам тоже неведома. Однако ни тот, ни другая вилять там или нос задирать не стали. Кумешбике, конечно, смутилась, отвернула свою большую голову и тоненько хихикнула, но в душе у самой весело защелкали соловьи и печально позвала кукушка. «Ничего, целоваться будете, на колени встанешь», — то ли обнадежил ее, то ли успокоил сват. И джигит при этой вести сразу растянул в улыбке губы, заморгал своими голубыми очами и тоже посмотрел Нурису прямо в глаза. Нурислам хоть и врал, но глаза его не лгали никогда.

Курбангали и прежде жалел долговязую вековушку. «Кто ее возьмет, кроме меня, — подумал он, — ладно хоть я еще есть…»

Выпустив поверх кривого сапога правую штанину красных полосатых штанов (как положено свату), Нурислам прямиком отправился к Хабетдину. И, прибегнув к самому тонкому, самому высокому иносказанию, молвил ему так:

— Опора общества, почтенный Хабетдин, есть у нас молодой яростный барс, так вот он, истомившись, пустился по следу вашей статной газели. Что нам теперь делать, а?

Опора же общества, почтенный Хабетдин, который, шмыгая носом, плел на кочедыке лапоть, мужик темный и незатейливый, столь изящного образа не принял:

— Куда там — газель! Скажи уж «верблюд». И твой барс тоже, наверное, от шелудивого котенка далеко не ушел.

Однако и Нурислама так просто не собьешь:

— И верблюд, и котенок — все божьи твари. Ты не спрашивай, из какого роду–племени, а спрашивай, кто он сам такой.

— Вот это правда.

Кумешбике в отцовском доме и телом, и душой уже становилось тесно. Потому и дельное предложение Нурислама лапотный мастер про себя оценил высоко. Хотя вся родня у Курбангали были люди бедные, но сам он человек искренний и добросердечный.

— Дочку я во всю глотку хвалить не могу. Что бог дал, то и при ней. Скажешь — исполняет.

— Ничего, поженятся — притрутся, лапоть к лаптю — и будет пара, — кивнув на груду лаптей в углу, успокоил посланец.

— Вернуть вздумаете, обратно не приму, — заранее предупредил