сегодняшние офицеры, дескать, технари, и в их руках реальная сила. В конце концов им надоест, мол, терпеть над собою тупых политруков, и технари, мол, дадут-таки тем под зад. И, дескать, военный переворот и военная диктатура для нашей страны станет шагом облегчающим, шагом, как ни парадоксально, к свободе…

Книги, подобные авторхановской, раздобывались с большим трудом, а чтение их было сопряжено с возможностью самой натуральной опасности, и потому изложенное в них воспринималось Арсением и читателями его круга достаточно некритично. Изданные за рубежом русские книги настолько пьянили свободою печатно выраженных мыслей, самим прецедентом печатного выражения свободных мыслей, что задумываться над истинностью или весомостью последних не оставалось уже сил. Поэтому увлеченный Арсений не вдруг заметил скептическую улыбку на Профессоровом лице, а когда заметил — осекся. Ваша теория, любезно запел Профессор, захватывающе интересна, оптимистична и стройна. Но, к сожалению, никак не соотносится с действительностью, которую все мы имеем печальное удовольствие наблюдать ежедневно невооруженным глазом. Система стабильна сегодня, как никогда. Судите сами: какой офицер станет рисковать своей медленной, но верной карьерою и ранней пенсией ради сомнительных результатов более чем сомнительного переворота? Или не офицер. Вы посмотрите: много ли кругом диссидентов? Не таких, как мы с вами, не кухонных. А настоящих? Тех, кто готов и в лагерь, и на самосожжение? Ну? Арсений хотел было возразить, что вот, например… но Профессор упредил его: я не говорю об единичных случаях: они погоды не делают. Делают! хотелось крикнуть Арсению, но Профессор и тут упредил: да и их с каждым годом становится все меньше. Естественно: в цепях, кроме которых диссидентам нечего терять, все больше и больше звеньев изготовляется из полудрагоценных металлов. Вот вы, например, не пойдете на площадь? И я не пойду. И Наташа…

Профессор вещал убедительно и гладко, и Арсений не находил что возразить. На душе становилось как-то совсем уж противно и, видимо, не столько от нарисованной оратором полной безвыходности, сколько от ощущения собственного поражения в разговоре, который так лихо был Арсением начат. Хоть бы он скорее переходил уж к своим дионисиям, раздражился наш герой, и Профессор, словно снова услыхав мысли, сделал изящный пассаж: так что ждать перемен вполне бессмысленно; следует принять Систему как данность и способ существования искать внутри нее, и оседлал — что сразу заметилось по еще большей обкатанности формулировок и по прибавившемуся в глазах мутному блеску, — любимого конька. Вот, например, секс: сильнейший рычаг человеческого существования с древнейших времен. Что с ним сегодня сталось? Вообразите: вы узнаёте, что в «Ядране» по номинальной цене дают штатские джинсы. Но в «Ядран» за ними надо непременно идти пешком все тридцать километров и отстоять две ночи. Пойдете? Арсений покосился на Профессоров «милтонс» и задумался над ответом, но вмешалась Наташка: пойду! и Профессор, не дожидаясь, что скажет Арсений, торжествующе подтвердил: пойдете! и встретите у «Ядрана» пол-Москвы. А за самой красивой женщиною, которая наверняка отдастся вам, но на тех же условиях, — пойти поленитесь. А если случайно в том районе и окажетесь — конкурентов себе, кроме меня, не обнаружите.

Хоть, в сущности, и неверная, мысль казалась остроумной и отвлекала Арсения от собственного поражения, а, главное, кажется, подводила непосредственно к практике, ради которой Арсений сюда и пришел. Наташка еще с комаровских времен в этом смысле не интересовала Арсения абсолютно, и он волей-неволей стал поглядывать на глухо молчащую, но неотлучно пребывающую в комнате профессоршу. От мысли, что незнакомая, сильно перезревшая женщина начнет сейчас раздеваться в его присутствии, неприятные черты ее туповатого лица стали казаться Арсению почти миловидными, а жирное тело — чуть ли не желанным.

Время, однако, зашло уже за полночь, и Арсений, вожделея к профессорше, решил спровоцировать практическое воплощение теории ее супруга: нам, сказал, наверное, пора? и встал из кресла, но вместо ожидаемого: как, то есть, пора? Мы же еще и не начинали! услышал: очень приятно было познакомиться, приходите еще. Ну, и где твои дионисии? спросил Арсений Наташку, когда они вышли на улицу. А ты бы больше теорий разводил! Партаппарат! почти грубо оборвала его попутчица, чего раньше себе не позволяла никогда.

177. 1.11 — 1.15

Время от времени, когда поезд, резко с противным скрежетом-визгом тормозя, вырывался из узких темных тоннелей в относительно просторные, а от безлюдья так и просто просторные залы станций, оставленной гореть половины огней которых все же хватало, чтобы изменить насыщенность вагона светом, Арсений прикрывал глаза, и сквозь касающиеся друг друга ресницы на сетчатку проникали изображения светлых колонн, урн, скамеек. Эскалаторы работали только выпускные; те, что обычно шли вниз, давно омертвели.

Воспоминание, легкое, промелькнуло под темными сводами черепной коробки, воспоминание-догадка: видимое из угла в ракурсе, через два третье на противоположной стороне окно показалось той самой рамою, которая утром заключала блядь, по отражению принятую Арсением за Мадонну. То есть не такой же рамою, что в стандартизированном метрополитене было бы вполне естественным, а именно что той самою.

Преодолев сонную ленивую усталость, Арсений встал из уютного уголка и, покачиваясь на мотающемся из стороны в сторону полу вагона, пересел напротив рамы-знакомки. То ли действительно ее приметы, не зафиксированные сознанием утром, когда отражение владело вниманием, по видимости, безраздельно, запали в память помимо воли сознания и сейчас выплывали на его поверхность, то ли сознанию возжаждалось совпадения, чтобы хоть что-нибудь в этом мире получило хоть какое-никакое подобие смысла, порядка, — и воображение стало уговаривать память принять свои продукты за ее, — однако все оказывалось налицо: и точно та же серповидная ржавинка на месте отскочившего с открывальной ручки форточки никелевого покрытия, и точно те же две выпавшие или стершиеся буковки на серой фабричной марке оконного стекла, и точно та же в левом верхнем углу едва заметная царапинка.

И вот уже начали проявляться из глубины стекла высокий выпуклый лоб, огромные темные глаза, белое ажурное плетение шали, но поезд снова