ему «слепо».
Прозу Набокова можно сравнить с мозаичными узорами калейдоскопа. Перед художником — кусочки жизни, «драгоценные мелочи». Как из цветных стеклышек, складывает он из них узоры. Поворачивается волшебный калейдоскоп — и возникает невиданный узор — сияющее произведение. Тема «узоров», «игры в узоры» сопрягается у Набокова с мастерством составления шахматных задач, чем он увлекался многие годы. «В этом творчестве, — писал он, — есть точки соприкосновения с сочинительством». Шахматную задачу он называл «созвездием», «планетариумом мысли», «оледенелым озером времени». Чем же так занимательна для людей выдумка, «игра в узоры»? Почему она становится делом жизни, любимой профессией, смыслом существования, а плоды этой игры, одеваясь в переплет, превращаются в сокровища? Ответ на эти вопросы лежит в духовной области и связан с актом творения новой, художественной реальности — с единственным видом человеческой деятельности, имеющим не земные, а «небесные» корни. Именно творчество делает человека сопричастным Творцу, дает ему власть над пространством и временем, способность видеть мир по-новому — и самому творить его. На суть творчества — прорыв за пределы видимого мира прямо указывает Набоков в стихотворении «Как я люблю тебя»:
Мы являемся свидетелями возвращения на родину целого пласта русской литературы, ценнейшего культурного наследия, Представленного такими именами писателей русского зарубежья, как Е. Замятин, В. Ходасевич, А. Ремизов, И. Шмелев и другие. В их ряду одно из первых мест занимает Владимир Набоков. Эта животворная влага еще способна восстановить плодородие истерзанной нивы русской культуры и заполнить тот духовный вакуум, в котором оказалось несколько поколений наших соотечественников.
………………….есть в этом
вечернем воздухе порой
лазейки для души, просветы
в тончайшей ткани мировой.
А. Д. Толстой
СТИХОТВОРЕНИЯ
Дождь пролетел
Дождь пролетел и сгорел на лету.
Иду по румяной дорожке.
Иволги свищут, рябины в цвету,
Белеют на ивах сережки.
Воздух живителен, влажен, душист.
Как жимолость благоухает!
Кончиком вниз наклоняется лист
И с кончика жемчуг роняет.
<Выра, (май) 1917>
Детство Поэма
I
При звуках, некогда подслушанных минувшим, —
любовью молодой и счастьем обманувшим, —
пред выцветшей давно, знакомою строкой,
с улыбкой начатой, дочитанной с тоской,
порой мы говорим: ужель все это было?
И удивляемся, что сердце позабыло,
какая чудная нам жизнь была дана…
II
Однажды, грусти полн, стоял я у окна:
братишка мой в саду, — Бог весть во что играя, —
клал камни на карниз. Вдруг, странно замирая,
подумал я: ужель и я таким же был?
и в этот миг все то, что позже я любил,
все, что изведал я, — обиды и успехи, —
все затуманилось при тихом, светлом смехе
восставших предо мной младенческих годов.
III
И вот мне хочется в размер простых стихов
то время заключить, когда мне было восемь,
да, только восемь лет. — Мы ничего не просим,
не знаем в эти дни, но многое душой
уж можем угадать. — Я помню дом большой,
я помню лестницу, и мраморной Венеры
меж окон статую, и в детской — полусерый
и полузолотой непостоянный свет.
IV
Вставал я нехотя. (Как будущий поэт,
предпочитал я сон действительности ясной.
Конечно, — не всегда: как торопил я страстно
медлительную ночь пред светлым Рождеством!)
Потом до десяти, склонившись над столом,
писал я чепуху на языке Шекспира,
а после шел гулять…
V
Отдал бы я полмира,
чтоб снова увидать мир яркий, молодой,
который видел я, когда ходил зимой
вдоль скованной Невы великолепным утром!
Снег, отливающий лазурью, перламутром,
туманом розовым подернутый гранит, —
как в ранние лета все нежит, все пленит!
VI
Тревожишь ты меня, сон дальний, сон неверный…
Как сказочен был свет сквозь арку над Галерной!
А горка изо льда меж липок городских,
смех девочек-подруг, стук санок удалых,
рябые воробьи, чугунная ограда?
О сказка милая, о чистая отрада!
VII
Увы! Все, все теперь мне кажется другим:
собор не так высок, и в сквере перед ним
давно деревьев нет, и уж шаров воздушных,
румяных, голубых, всем ветеркам послушных,
на серой площади никто не продает…
Да что и говорить! Мой город уж не тот…
VIII
Зато остались мне тех дней воспоминанья:
я вижу, вижу вновь, как, возвратясь с гулянья,
позавтракав, ложусь в кроватку на часок.
В мечтаньях проходил назначенный мне срок…
Садилась рядом мать и мягко целовала
и пароходики в альбом мне рисовала…
Полезней всех наук был этот миг тиши!
IX
Я разноцветные любил карандаши,
пахучих сургучей густые капли, краски,
бразильских бабочек и английские сказки.
Я чутко им внимал. Я был героем их:
как грозный рыцарь смел, как грустный рыцарь тих,
коленопреклонен пред смутной, пред любимой…
О как влекли меня — Ричард непобедимый
свободный Робин Гуд, туманный Ланцелот![2]
X
Картинку помню я: по озеру плывет
широкий, низкий челн; на нем простерта дева,
на траурном шелку, средь белых роз, а слева
от мертвой, на корме, таинственный старик
седою головой в раздумии