бычью

   Шею. Не искусство! Нечто неуклюжее и привычное.

   А инстинктивный порыв к искусству разожжён был

   Разом, когда над затихшей толпой рога грозно

   Подняли обмякшее человечье подобие. Всё правильно:

   Только эта кровь, пролитая согласно правилам,

   Очистила и грубую землю, и грязный воздух.

НИЩИЕ

   Падение темноты, холодный взгляд -

   Ничто не сломит волю этих вонючих

   Трагиков, которые, как фиги вразнос, поштучно,

   Или как цыплят, продают беду, как еду... Они

   Против каждого дня, против перста указующего

   Затевают судебный процесс: весь миропорядок

   Несправедлив и капризен! К Суду и к Суду ещё его!

   Под узкими мавританскими окнами,

   Под белыми стенами с керамикой арабесок - гримаса г0ря,

   Потёртая временем - сама на себя гротеск -

   Процветает на монетках жалости. И вдоль моря,

   Мимо хлебов, яиц, мокрых рыб, копчёных окороков

   Нищий бредёт, на деревяшке хромая,

   Жестянкой трясёт под

   носом у солидных хозяек,

   Посягая на души не столь грубые, как у него,

   Ещё не задубевшие от страданий за краем

   Совести... Ночь расправляется с синевой

   Залива, с белыми домами, с рощами

   Миндаля. И восходит над нищими

   Звезда их. Самая злая. Её надолго переживая, они ещё

   С фальшивым, уродливым вдохновеньем за ней следят,

   Отталкивая жалостливый взгляд

   Тьмы... ^[1]

ОТЪЕЗД

   Ещё и фиги на дереве зелены,

   И виноградные гроздья и листья,

   И лоза, вьющаяся вдоль кирпичной стены,

   Да кончились деньги...

   Беда никогда не приходит одна,

   Отъезд наш - бездарный и беспечальный.

   Кукуруза под солнцем тоже зелена,

   И между стеблями кошки играют.

   Время пройдёт - не пройдёт ощущение нищеты:

   Луна - грошик, солнце - медяк,

   Оловянный мусор всемирной пустоты...

   Но всё это станет частицей меня...

   Торчит осколком скала худая.

   От моря, бесконечно в неё ударяющего,

   Бухточку кое-как защищая...

   Засиженный чайками каменный сарайчик

   Подставляет ржавчине порожек железный,

   Мрачные косматые козы лижут

   На краю охристой скалы над бездной

   Морскую соль...

НОЯБРЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

   Упрямо неизменна сцена: скряги-деревья

   Хранят прошлогодние листья, не надев траур,

   Быть элегическими дриадами* не хотят.

   Подмёрзлые бесчувственные травы

   Всё так же изумрудны. Только разум,

   Привыкший романтизировать всё подряд,

   Презирает эту нищету. Мёртвые не вопят,

   Не расцветают незабудками в камнях,

   Которыми кладбище вымощено -

   Тут честный и неприукрашенный распад

   Распарывает сердце, отскребая, пока не заскрипят,

   Белеющие кости, на которых

   ни жилки нет.

   Когда же в полном блеске явится скелет

   Смолкают языки святых, и мухи

   В лучах солнца, холодного и осеннего

   Не видят никакой возможности для воскресения.

   На этот пейзаж пейзажей - смотри, смотри!

   Пока глаза тебе не подсунут на ветру

   Видения. Какие бы пропащие души

   Ни вспыхивали в саване тумана

   Над вереском шумя в полёте непрестанно -

   Бесись, на привязи у разума, и слушай,

   Как плотно заселил он пустоту,

   Казавшуюся нежилой и белой...

ДОЛИНА ХАРДКАСТЛ

   С каменной твёрдостью ноги ее выбивали

   Из мостовой громкое эхо - кремень по стали,

   Голубые зигзаги прошивали осколками синими

   Чёрный каменный городок,

   И треск воздуха, как возгоранье сухой древесины,

   Фейерверки искр, летевшие у неё из-под ног,

   Разбивал об стены тёмных карликовых коттеджей. Но не могли

   Уцелеть эти отзвуки: эхо умерло за спиной,

   Сзади, за крайним домом, уже вдали

   Отражённое последней стеной. И поползли

   Луга в бесконечной кипени трав,

   Скачущих в свете полной луны, и --

   Гривы по ветру - облачные кони ночные -

   Стреноженные луной как море, не оторвав-

   шиеся от корней, но летящие неустанно.

   И хоть духи, лепясь из тумана, поднимались со дна долины,

   Даже висели на уровне её плеча,

   Но не сгустился до чёткого призрака ни один, и -

   Вот так же не было слов, чтоб прояснить хоть часть

   Того состоянья, пустого, бесстрастного,

   С которым проходила она деревню дом за домом,

   Где спали люди из снов. А в её глазах не было сна:

   Только тонко светилась пыль дрёмы,

   Однако и она, и она

   Под каблуками гасла.

   Длинный ветер, выдувая личность из тела,

   Оставил от неё только клочок огня,

   Дул озабоченно, тяжело, оголтело

   Свистя в самое ухо, отзываясь в тыкве пустой,

   В той, которая только что была её головой,

   А всё, что ночь взамен уделила ей

   За этот жалкий дар, за тело, за стук сердца,

   Было только горбатое равнодушие холмов,

   от которых некуда деться,

   Да клеточки пастбищ, разделённые оградами чёрных камней,

   Взваленных один на другой,

   Да запертые сараи, где спят выводки то ли поросят, то ли цыплят.

   Овцы дремлют в поле, каменной шерстью покрыты,

   Коровы, подогнув колени, как валуны лежат,

   Да птицы на сучьях в оперении из гранита

   Притворились листвой.

   И виделось это, всё подряд,

   Первозданным изначальным миром. Таким вот

   Был он в первом движенье своём, зыбком, невнят-

   ном первом шорохе крови и лимфы,

   Когда его ещё не изменил ничей взгляд.

   Такого мира с лихвой хватить бы могло,

   Чтоб погасить её крохотное тепло!

   Но ещё до того, как тело отяжелело, и стальные эти

   Холмы раскрошили её на осколки кварца в каменном свете,

   Она повернула назад.

ДРУГИЕ ДВОЕ

   Всё это лето мы жили в переполненной эхом вилле,

   Как в перламутровой раковине прохладной,

   Копытца и колокольчики чёрных коз нас будили,

   В комнате толпилась чванная старинная мебель

   В подводном свете, странном и невнятном.

   Листья не шуршали в светлеющем небе.

   Нам снилось, что мы безупречны. Так оно и было, вероятно.

   У белых пустых стен - кресла с кривыми ножками,

   Которые орлиными когтями обхватили шары.

   Мы жили вдвоём, в доме, где дюжину разместить можно,

   И полутёмные комнаты умножали наши шаги,

   В громадном полированном столе