кольца, вспомнила о сахарнице, но вскрики и смешки за стеной превратили сахарницу в фаллос с нарисованными глазами. Она легла и залепила уши кусочками воска, закрыла глаза и подумала, что все могло бы быть иначе, если бы пятнадцать лет назад она оказалась на скамье в парке Монсо и увидела, как мужчина из жалости убивает голубя.
— Я чувствую, от тебя пахнет женщиной, — с удовольствием изрекла Пейшенс Гривс. Она сидела на кровати, опираясь спиной о две подушки. Та, что спереди, была во многих местах прожжена сигаретой. — О, нет. Это твое воображение, дорогая. — Ты говорил, что будешь дома к десяти. — Сейчас только двадцать минут одиннадцатого. — Ты был на улице Дуэ, не так ли, в одном из баров, высматривал fille[13]. — Я посидел в парке Монсо, а потом пообедал в «Лотарингии». Дать тебе капли? — Ты хочешь, чтобы я заснула и ничего не ждала, не так ли? Ты уже слишком стар, чтобы проделывать это дважды за вечер. Он накапал в стаканчик капель, добавил воды из графина, который стоял на столике между двумя кроватями. Когда Пейшенс пребывала в таком настроении, любые его слова были бы истолкованы превратно. «Бедная Пейшенс, — думал он, поднося стакан к ее лицу, обрамленному рыжими кудряшками, — как она тоскует по Америке... до сих пор не верит, что «кока-кола» здесь точно такая же». К счастью, этот вечер обещал быть не самым худшим, потому что она, более не споря, выпила капли. Он же сел рядом, вспоминая улицу у brasserie, где к нему совершенно случайно — он не сомневался — обратились на «ты». — О чем ты думаешь? — спросила Пейшенс. — Ты все еще на улице Дуэ. — Я думаю, что все могло бы быть иначе. И то был самый громкий протест против прожитой жизни, который он когда-либо себе позволял.
— Я чувствую, от тебя пахнет женщиной, — с удовольствием изрекла Пейшенс Гривс. Она сидела на кровати, опираясь спиной о две подушки. Та, что спереди, была во многих местах прожжена сигаретой. — О, нет. Это твое воображение, дорогая. — Ты говорил, что будешь дома к десяти. — Сейчас только двадцать минут одиннадцатого. — Ты был на улице Дуэ, не так ли, в одном из баров, высматривал fille[13]. — Я посидел в парке Монсо, а потом пообедал в «Лотарингии». Дать тебе капли? — Ты хочешь, чтобы я заснула и ничего не ждала, не так ли? Ты уже слишком стар, чтобы проделывать это дважды за вечер. Он накапал в стаканчик капель, добавил воды из графина, который стоял на столике между двумя кроватями. Когда Пейшенс пребывала в таком настроении, любые его слова были бы истолкованы превратно. «Бедная Пейшенс, — думал он, поднося стакан к ее лицу, обрамленному рыжими кудряшками, — как она тоскует по Америке... до сих пор не верит, что «кока-кола» здесь точно такая же». К счастью, этот вечер обещал быть не самым худшим, потому что она, более не споря, выпила капли. Он же сел рядом, вспоминая улицу у brasserie, где к нему совершенно случайно — он не сомневался — обратились на «ты». — О чем ты думаешь? — спросила Пейшенс. — Ты все еще на улице Дуэ. — Я думаю, что все могло бы быть иначе. И то был самый громкий протест против прожитой жизни, который он когда-либо себе позволял.