- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (17) »
Ниоткудович вздохнул, скосил на звук глаза: Белый Конь!
Он только что напился воды. С его серебряно-розовых губ падали капли. Конь потянулся головою к луне и пошел, пошел, не тревожа ни камышей, ни воды, ни самого воздуха, — туда, где зияла черная топь. Замер над бездною и все вытягивал жалобно шею, все всматривался в даль и за спину себе. Глаза огромные и в каждом — луна. Потом то ли вскрикнул, то ли всхрапнул, а вышел свист, так змеи болотные свистят. И побежал, вскидывая тонкие складные ноги. Хвост и грива разметались на ветру, вытянулись и, редея на глазах, слились в одно с белым серебром белого тумана. «Белый Конь появился — жди новостей», — подумал Никудин Ниоткудович. Белый Конь бродит по земле со времен Батыя. Сшиблись в сече два войска, и одного не стало. Полегло. Конь прошел сквозь сабли и стрелы, да без хозяина в седле. Ловили чудо-коня татары — не дался. На болоте сгинул, да с той поры никак не сыщет поля, где хозяин остался. Никудин Ниоткудович и ясли ставил в лесу, чтоб пшеницей приманить Белого Коня, и стожки с отборною травою — не идет Белый Конь ни к яслям, ни к стожкам. Да и что ему трава, что ему пшеница, когда он лунные блики с воды собирает. И осенило: «Воду-то, однако ж, пьет! Может, Даше бы взяться приручить одичавшую лошадь?» Сияя изумрудными перышками, выплыл на чистую воду селезень. Глаза у Никудина Ниоткудовича обрадовались. Он повел ими и всех увидел: лисий выводок в чащобе черемушника, тетерева на толстом суку, белку, повисшую вниз головой на одной задней лапке.
— Здравствуйте! — сказала Даша. — Вот оладушки. — И удивления не выказала. — Я Проша, — сказал Проша, почесав лапкой в голове. — Домовой. — Я Сеня, — сказал мужичок в рубахе с подпоясочкой. — Дворовый. — Я Гуня Гуменник, — фыркнул по-кошачьи, отворачиваясь, ужасно похожий и на чучело и на кота. — Я — злой, — сказал и сконфузился, головой под стол полез. — Ну, а я буду — Дуня Кикимора, — молвила косматенькая и не очень-то веселая на вид женщина. Даша проворно ставила перед каждым гостем, вернее сказать хозяином, тарелку с оладушками и чашку со сметаной. — Кушайте на здоровье, — пригласила Даша и вдруг заметила, что у Проши в лапке подгорелый оладушек. — Я поменяю! — Мое упущение — мне и есть, — сказал Проша и признался: — Люблю с угольком. В это самое время одна ступенька на крыльце пискнула мышкой, другая мяукнула кошкой, третья вздохнула медведем. И за столом — никого, и посуда вся убрана. Вошел Никудин Ниоткудович. Внучке обрадовался, а глаза — невеселы. — Что, дедушка? — Начальство едет. Про Маковеевну прознали. — А ты мне Маковеевну покажешь? — Пошли. — Нет, дедушка. Ты сначала пообедай.
Он только что напился воды. С его серебряно-розовых губ падали капли. Конь потянулся головою к луне и пошел, пошел, не тревожа ни камышей, ни воды, ни самого воздуха, — туда, где зияла черная топь. Замер над бездною и все вытягивал жалобно шею, все всматривался в даль и за спину себе. Глаза огромные и в каждом — луна. Потом то ли вскрикнул, то ли всхрапнул, а вышел свист, так змеи болотные свистят. И побежал, вскидывая тонкие складные ноги. Хвост и грива разметались на ветру, вытянулись и, редея на глазах, слились в одно с белым серебром белого тумана. «Белый Конь появился — жди новостей», — подумал Никудин Ниоткудович. Белый Конь бродит по земле со времен Батыя. Сшиблись в сече два войска, и одного не стало. Полегло. Конь прошел сквозь сабли и стрелы, да без хозяина в седле. Ловили чудо-коня татары — не дался. На болоте сгинул, да с той поры никак не сыщет поля, где хозяин остался. Никудин Ниоткудович и ясли ставил в лесу, чтоб пшеницей приманить Белого Коня, и стожки с отборною травою — не идет Белый Конь ни к яслям, ни к стожкам. Да и что ему трава, что ему пшеница, когда он лунные блики с воды собирает. И осенило: «Воду-то, однако ж, пьет! Может, Даше бы взяться приручить одичавшую лошадь?» Сияя изумрудными перышками, выплыл на чистую воду селезень. Глаза у Никудина Ниоткудовича обрадовались. Он повел ими и всех увидел: лисий выводок в чащобе черемушника, тетерева на толстом суку, белку, повисшую вниз головой на одной задней лапке.
ДРУЖЕСКОЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ
— Ну что ж, дочка! — вздохнула Василиса Никудиновна. — Посидим перед дорогой. Никудин Ниоткудович забирал Дашу в Златоборье на все лето, до осени. Деревня Муромка была из горькорусский деревень, брошенная. Ее бы и вовсе снесли, да бульдозер гнать далеко. Из семидесяти домов незабитыми остались только трое. На Еловом краю жили дед Завидкин с бабкой Завидухой, на Березовом — Даша с родителями, за Певун-ручьем — бабушка Погляди — в — Окошко. Никто уже и не знал, сколько лет бабушке. Она как отправила на войну семерых сыновей, так и ждет. Участь Муромки решилась сама собой. Дашины родители, намыкавшись в городе по общежитиям, по частным комнатами квартирам, решили вернуться к прочной жизни на родной земле. Теперь Дашин отец был в отъезде. Колхоз продал небольшой трактор, и его надо было пригнать в Муромку. Дашины родители получили в аренду землю и сотню телочек. Скотные дворы от былого хозяйства в Муромке остались крепкие, теплые. Завидкины тоже встрепенулись. Взяли на откорм триста поросят, окликнули на подмогу сыновей с семьями. Ожила Муромка. Дверь в избу отворилась сама собой, но дедушки дома не оказалось. Его вызвал в контору лесничий Велимир Велимирович. Даша положила на сундук портфель с книжками, сняла с плеч рюкзачок и принялась хозяйствовать. Ну, конечно, сначала надо было вымыть полы. Хотела ведра взять, а они с лавки — на коромысло, коромысло — за дверь. Колодезный журавель обрадовался, заходил, заскрипел — и пырь в колодезь. Даша только и успела, что руками развести, а ведра — вот они, до краев полнехоньки. Подоткнула Даша подол, намочила тряпку, а тряпка под кровать да по углам и уж гонит застарелую грязь. Вроде кто-то еще и шепчет: — Подберите ножки, барышня. Даша на лавку села, помалкивает, поглядывает. Тряпка так и эдак по полу гуляет. От половиц сияние. Как новые! — Спасибо! — шепнула Даша неведомо кому и заглянула в печь. А дедушка щи уж заранее спозаранок сварил. «Напеку, пожалуй, оладушек! — решила Даша. — Дедушка оладушки любит!». Взяла муку сеять, а за сито никак не ухватиться, само туда-сюда ходит. Ковшик уж за водой слетал, яичко над мукой разломилось, солонка посолила, сахарница посахарила. Даша руку мукой не запудрила. Дальше — больше. Сковорода — на загнетке шипит, половник тесто разливает, нож оладушки переворачивает. Один румяней другого! Взгрустнулось Даше, хотелось быть помощницей дедушке, а как тут поможешь, когда работа сама собой делается. Что там говорить! Ждала чудес в сторожке. Но чудеса должны быть в радость. Села Даша на лавку, смотрит в окошко. А на дворе потемнело, солнце в тучу ушло, гром погромыхивает. Горелым вдруг запахло. — Ой! — спохватилась Даша. — А ведь это оладушка пригорел. Подбежала к печке, пригорелый оладушек сняла, принялась печь по-своему… Хорошо у нее получилось. Каждый оладушек — как солнышко. Напекла целую горку. Смотрит, а за столом — тихая компания.— Здравствуйте! — сказала Даша. — Вот оладушки. — И удивления не выказала. — Я Проша, — сказал Проша, почесав лапкой в голове. — Домовой. — Я Сеня, — сказал мужичок в рубахе с подпоясочкой. — Дворовый. — Я Гуня Гуменник, — фыркнул по-кошачьи, отворачиваясь, ужасно похожий и на чучело и на кота. — Я — злой, — сказал и сконфузился, головой под стол полез. — Ну, а я буду — Дуня Кикимора, — молвила косматенькая и не очень-то веселая на вид женщина. Даша проворно ставила перед каждым гостем, вернее сказать хозяином, тарелку с оладушками и чашку со сметаной. — Кушайте на здоровье, — пригласила Даша и вдруг заметила, что у Проши в лапке подгорелый оладушек. — Я поменяю! — Мое упущение — мне и есть, — сказал Проша и признался: — Люблю с угольком. В это самое время одна ступенька на крыльце пискнула мышкой, другая мяукнула кошкой, третья вздохнула медведем. И за столом — никого, и посуда вся убрана. Вошел Никудин Ниоткудович. Внучке обрадовался, а глаза — невеселы. — Что, дедушка? — Начальство едет. Про Маковеевну прознали. — А ты мне Маковеевну покажешь? — Пошли. — Нет, дедушка. Ты сначала пообедай.
МАКОВЕЕВНА
За синей поляной перепрыгнули певун-ручей. Прошли через борок из лиственниц, и вот она — Маковеевна. Крыша чуть не до земли, а по крыше с двух сторон маковки, все вверх, вверх, поднимая одна другую и все вместе главный купол, плывущий по облакам. — Дедушка! — догадалась и перепугалась Даша. — А ведь Маковеевну, наверное, увезти хотят?! — Давно примериваются. У Даши реснички захлопали, захлопали… Погладил Никудин Ниоткудович внучку по русой голове и шепнул ан ушко: — Пошли, что покажу! Спустились с горы в лог. И — о чудо! Еще одна Маковеевна. Золотая от молодости. — Дерево, Даша, как человек. И молодо бывает, и зрело. Старость ему тоже ведома. Нынешнюю Маковеевну мой прадедушка с сыновьями поставили на месте- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (17) »