монаха как раз выпихивали сквозь приразжатый дверной створ. Где уж там было услышать, но Нинке показалось, что она даже услышала глухой стук падения — словно осенью яблоко с яблони.
Нинка обмякла, привалилась к осклизлой пластиковой стене, тихо заплакала: от жалости ли, от бессилия. С грохотом, сверкнув прожектором, полетел встречный тяжелый товарняк, и Нинка ясно, словно в бреду, увидела вдруг, как крошат, в суповой набор перемалывают стальные его колеса тело бедного черного монашка. Нинку вывернуло.
Электричка притормаживала. Отворились двери. И уже схлопывались, как, импульсом непонятным, неожиданным брошенная, выскочила Нинка на платформу, увидела — глаз в глаз — отъезжающего на служебной площадке помощника машиниста, бросила ему, трусу сраному: — Ф-фавён вонючий! Мимо пошли, ускоряясь, горящие окна, и в одном из них мелькнули прижавшиеся к стеклу, ужасом искаженные лица пожилой пары. Нинка обернулась: метрах в ста от нее стояла та самая кучка парней. За последним окном последнего вагона, уходящего в ночь, двое ментов играли в домино. Единственный фонарь, мотаясь на ветру, неверно освещал, скользящими тенями населял платформу, на которой в действительности кроме парней и Нинки не было теперь никого. Ни огонька не светилось и поблизости, только фары подкатившей «девятки». Долгие-долгие секунды длилось жуткое противостояние. Потом один из парней двинулся к Нинке. Она оглянулась: куда бежать? — и поняла, что некуда: найдут, догонят, достанут. Главный — так казалось на первый взгляд, во всяком случае, именно он говорил с монахом, прежде чем начать его бить, — окликнул того, кто пошел на Нинку: — Санёк! Санёк вопросительно приостановился. — Линяем. — Даты чо?! Да она же… — Она тебе чо-нибудь сделала? — Дак ведь… — Вот и линяем! Проворчав: — Пробросаешься! — Санёк смирился, присоединился к остальным. Двери «девятки» хлопнули, заработал мотор, свет фар мазнул по платформе и исчез, поглощенный тьмою. Нинка стояла столбом, слушая не то шум удаляющейся машины, не то стук унимающегося постепенно сердечка. Неожиданно, с неожиданной же пронзительностью, вспомнился давешний монашков взгляд, и Нинка пошла к будке автомата. Трубка давно и безнадежно была ампутирована, только поскрипывал по пластику, качаясь на сквозняке, обрубок шланга-провода. Оставалось давно погасшее кассовое оконце, забранное стальными прутьями. Нинка приложилась к пыльному, липкому стеклу, разглядела на столике телефонный аппарат. Отыскала под ногами ржавую железяку, просунула меж прутьями, высаживая стекло, попыталась дотянуться до трубки, но только порезалась, да глубоко, больно, перемазалась кровью. Платком, здоровой руке помогая зубами, перевязалась кое-как, решительно спрыгнула с платформы, пошла вдоль путей — в полную уже черноту и глухоту.
— Монах! — принялась кричать, отойдя на полкилометра. — Монах! Ты живой?! Ни электричкой, ни товарняком не тронутый, удачно, если можно сказать так в контексте, приземлившийся, монах лежал меж рельсами: на минутку продравшаяся сквозь тучи луна показала его Нинке: недвижного, с черным от крови лицом, с непристойно задранной рясою. — Ты живой, слышишь? — присела Нинка на корточки. — Живой? Монах не шевельнулся, не застонал. Нинка отпрянула: страшно! — но тут же и одолела себя, возвратилась. Не найдя, где застежки, разорвала ворот рясы, рубахи, запустила руку в распах: к груди, к сердцу… — Ну вот и слава Богу! — выдохнула. — А кровь — ерунда. Вылечим. У меня бабулька!.. Вдали показался поезд. Нинка взяла монаха под мышки: — Ты только потерпи, ладно? Монах был тяжел, Нинка застряла с ним на рельсах, а поезд приближался, как бешеный. Испугавшись, что не успеет, Нинка потащила монаха назад, но тут и с другой стороны загрохотало. Молясь, чтоб не задело, Нинка бросила монаха, как успела, сама упала рядом, обняла-прикрыла, хоть надобности в этом вроде и не было. Поезда встретились прямо над ними и неистовствовали в каких-то, казалось, миллиметрах от голов, тел. Монахов глаз приоткрылся. — Не надо милиции… — и закрылся снова. Нинкане так разобрала в грохоте: — Милицию? Да где ты этих фавёнов найдешь?! — Не-на-до! — внятно проартикулировал монах и, словно нехитрые три эти слога отобрали у него последние силы, вырубился, кажется, надолго. Поезда прошли. Нинка подхватила едва подъемную свою ношу, потащила через пути, через канаву, через лесок, проваливаясь в недотаявшие весенние сугробики, — к шоссе, усадила-привалила к дереву на обочине, сама вышла на асфальт, готовая голосовать, попыталась, сколько возможно, привести себя в порядок и даже охорошиться. Показались быстрые фары. Нинка стала как можно зазывнее, подняла ручку. Машина проскочила было, но притормозила, поползла, виляя, назад, и Нинка увидела, что это — бежевая «девятка». Вернулись! Как ветром сдуло Нинку в кювет, а «девятка» остановилась, приоткрыла водительское стекло, храбрый плейбой — искатель приключений высунулся и повертел усатой головою: — Эй, хорошенькая! Ну, где ты там? Нинка не вдруг осознала ошибку, а, когда осознала и полезла из кювета, «девятка» показывала удаляющиеся хвостовые огни. — Ф-фавён! — незнамо за что обложила Нинка плейбоя. Побрякивая железками, протрясся из Москвы старенький грузовик. Снова появились быстрые фары. Снова Нинка подняла руку. Черная «Волга» 3102 с круглой цифрой госномера стала рядом. Откормленный жлоб в рубахе с галстучком — пиджак на вешалке между дверей — уставился оценивающе-вопросительно. — В Текстильщики! Во как надо! — черканула Нинка большим пальцем по горлу. Жлоб подумал мгновенье и щелкнул открывальным рычажком: — Садись. — Я… — замялась Нинка. — Я не одна, — и кивнула в сторону дерева, монаха. Жлоб отследил взгляд, снова щелкнул рычажком — теперь вниз, врубил передачу. Нинка вылетела на дорогу, выросла перед капотом, раскинув руки. — Не пущу! — заорала. Жлоб отъехал назад, снова врубил переднюю и, набычась, попытался с ходу объехать Нинку. Но та оказалась ловче, жлоб едва успел ударить по тормозам, чтоб не стать смертоубийцею. — Ф-фавён! — сказала Нинка. — Человеку плохо. Ну — помрет? Номер-то твой я запомнила! — Помрет!.. — злобно передразнил жлоб сквозь зубы. — Нажрутся, а потом… — и, обойдя машину, открыл багажник, достал кусок брезента, бросил на велюровое заднее сиденье. — Две сотни, не меньше! — Где я тебе эти сотни возьму?! — буквально взорвалась Нинка и вспомнила с тошнотою, как выкладывал Ашотик зеленую бумажку на столик в
Электричка притормаживала. Отворились двери. И уже схлопывались, как, импульсом непонятным, неожиданным брошенная, выскочила Нинка на платформу, увидела — глаз в глаз — отъезжающего на служебной площадке помощника машиниста, бросила ему, трусу сраному: — Ф-фавён вонючий! Мимо пошли, ускоряясь, горящие окна, и в одном из них мелькнули прижавшиеся к стеклу, ужасом искаженные лица пожилой пары. Нинка обернулась: метрах в ста от нее стояла та самая кучка парней. За последним окном последнего вагона, уходящего в ночь, двое ментов играли в домино. Единственный фонарь, мотаясь на ветру, неверно освещал, скользящими тенями населял платформу, на которой в действительности кроме парней и Нинки не было теперь никого. Ни огонька не светилось и поблизости, только фары подкатившей «девятки». Долгие-долгие секунды длилось жуткое противостояние. Потом один из парней двинулся к Нинке. Она оглянулась: куда бежать? — и поняла, что некуда: найдут, догонят, достанут. Главный — так казалось на первый взгляд, во всяком случае, именно он говорил с монахом, прежде чем начать его бить, — окликнул того, кто пошел на Нинку: — Санёк! Санёк вопросительно приостановился. — Линяем. — Даты чо?! Да она же… — Она тебе чо-нибудь сделала? — Дак ведь… — Вот и линяем! Проворчав: — Пробросаешься! — Санёк смирился, присоединился к остальным. Двери «девятки» хлопнули, заработал мотор, свет фар мазнул по платформе и исчез, поглощенный тьмою. Нинка стояла столбом, слушая не то шум удаляющейся машины, не то стук унимающегося постепенно сердечка. Неожиданно, с неожиданной же пронзительностью, вспомнился давешний монашков взгляд, и Нинка пошла к будке автомата. Трубка давно и безнадежно была ампутирована, только поскрипывал по пластику, качаясь на сквозняке, обрубок шланга-провода. Оставалось давно погасшее кассовое оконце, забранное стальными прутьями. Нинка приложилась к пыльному, липкому стеклу, разглядела на столике телефонный аппарат. Отыскала под ногами ржавую железяку, просунула меж прутьями, высаживая стекло, попыталась дотянуться до трубки, но только порезалась, да глубоко, больно, перемазалась кровью. Платком, здоровой руке помогая зубами, перевязалась кое-как, решительно спрыгнула с платформы, пошла вдоль путей — в полную уже черноту и глухоту.
— Монах! — принялась кричать, отойдя на полкилометра. — Монах! Ты живой?! Ни электричкой, ни товарняком не тронутый, удачно, если можно сказать так в контексте, приземлившийся, монах лежал меж рельсами: на минутку продравшаяся сквозь тучи луна показала его Нинке: недвижного, с черным от крови лицом, с непристойно задранной рясою. — Ты живой, слышишь? — присела Нинка на корточки. — Живой? Монах не шевельнулся, не застонал. Нинка отпрянула: страшно! — но тут же и одолела себя, возвратилась. Не найдя, где застежки, разорвала ворот рясы, рубахи, запустила руку в распах: к груди, к сердцу… — Ну вот и слава Богу! — выдохнула. — А кровь — ерунда. Вылечим. У меня бабулька!.. Вдали показался поезд. Нинка взяла монаха под мышки: — Ты только потерпи, ладно? Монах был тяжел, Нинка застряла с ним на рельсах, а поезд приближался, как бешеный. Испугавшись, что не успеет, Нинка потащила монаха назад, но тут и с другой стороны загрохотало. Молясь, чтоб не задело, Нинка бросила монаха, как успела, сама упала рядом, обняла-прикрыла, хоть надобности в этом вроде и не было. Поезда встретились прямо над ними и неистовствовали в каких-то, казалось, миллиметрах от голов, тел. Монахов глаз приоткрылся. — Не надо милиции… — и закрылся снова. Нинкане так разобрала в грохоте: — Милицию? Да где ты этих фавёнов найдешь?! — Не-на-до! — внятно проартикулировал монах и, словно нехитрые три эти слога отобрали у него последние силы, вырубился, кажется, надолго. Поезда прошли. Нинка подхватила едва подъемную свою ношу, потащила через пути, через канаву, через лесок, проваливаясь в недотаявшие весенние сугробики, — к шоссе, усадила-привалила к дереву на обочине, сама вышла на асфальт, готовая голосовать, попыталась, сколько возможно, привести себя в порядок и даже охорошиться. Показались быстрые фары. Нинка стала как можно зазывнее, подняла ручку. Машина проскочила было, но притормозила, поползла, виляя, назад, и Нинка увидела, что это — бежевая «девятка». Вернулись! Как ветром сдуло Нинку в кювет, а «девятка» остановилась, приоткрыла водительское стекло, храбрый плейбой — искатель приключений высунулся и повертел усатой головою: — Эй, хорошенькая! Ну, где ты там? Нинка не вдруг осознала ошибку, а, когда осознала и полезла из кювета, «девятка» показывала удаляющиеся хвостовые огни. — Ф-фавён! — незнамо за что обложила Нинка плейбоя. Побрякивая железками, протрясся из Москвы старенький грузовик. Снова появились быстрые фары. Снова Нинка подняла руку. Черная «Волга» 3102 с круглой цифрой госномера стала рядом. Откормленный жлоб в рубахе с галстучком — пиджак на вешалке между дверей — уставился оценивающе-вопросительно. — В Текстильщики! Во как надо! — черканула Нинка большим пальцем по горлу. Жлоб подумал мгновенье и щелкнул открывальным рычажком: — Садись. — Я… — замялась Нинка. — Я не одна, — и кивнула в сторону дерева, монаха. Жлоб отследил взгляд, снова щелкнул рычажком — теперь вниз, врубил передачу. Нинка вылетела на дорогу, выросла перед капотом, раскинув руки. — Не пущу! — заорала. Жлоб отъехал назад, снова врубил переднюю и, набычась, попытался с ходу объехать Нинку. Но та оказалась ловче, жлоб едва успел ударить по тормозам, чтоб не стать смертоубийцею. — Ф-фавён! — сказала Нинка. — Человеку плохо. Ну — помрет? Номер-то твой я запомнила! — Помрет!.. — злобно передразнил жлоб сквозь зубы. — Нажрутся, а потом… — и, обойдя машину, открыл багажник, достал кусок брезента, бросил на велюровое заднее сиденье. — Две сотни, не меньше! — Где я тебе эти сотни возьму?! — буквально взорвалась Нинка и вспомнила с тошнотою, как выкладывал Ашотик зеленую бумажку на столик в