заметила оживление взгляда клиента, прикрыла халатный распах.

— Не вертись! — прикрикнула, хоть мальчик вовсе и не вертелся, — испорчу!

— Кто такая?

— Ни одной не пропустишь! Как тебя только хватает?!

— Кто такая, спрашиваю?

Мастерица поняла, что, пусть презрительно, а лучше все же ответить:

— Кажется, с завода пришла. Ученица. Пытается перейти в следующий класс.

Мальчик пошарил рукою под пеньюаром, вытащил и положил на столик, рядом с разноцветными импортными баночками и флаконами, двухсотрублевую и не попросил — приказал:

— Познакомь.

Нинка, подметая, поймала маслянистый взгляд, увидела зелененькую с Лениным.

— Нин! — как раз высунулась из-за парикмахерских кулис немолодая уборщица. — К телефону.

— А чо эт’ на вокзале? — спрашивала Нинка далекую, на том конце провода, подругу в служебном закутке с переполненными пепельницами, электрочайником, немытыми стаканами и блюдцами. — Ну, ты выискиваешь! Бабулька, конечно, ругаться будет.

С той стороны, надо думать, понеслись уговоры, которые Нинка прервала достаточно резко:

— Хватит! Я девушка честная. Сказала приду — значит все! — а в дверях стояли, наблюдая-слушая, восточный клиент и повисшая на нем давешняя мастерица с грудями.

— Ашотик, — жеманно, сахарным сиропом истекая, сказала мастерица, едва Нинка положила трубку, — приглашает нас с тобой поужинать.

— Этот, что ли, Ашотик? — не без вызова кивнула Нинка на чернявого. — А, может, не нас с тобой, а меня одну?

— Можно и одну, — стряхнул Ашотик с руки мастерицу.

— Только поужинать?

— Зачем только?! — возмутился клиент. — Совсем не только!

— А я не люблю черных, — выдала Нинка, выдержав паузу. — Терпеть не могу. Воняют, как ф-фавёныю

Хоть и не понял, кто такие таинственные эти фавёны, Ашотик помрачнел — глаза налились, зубы стиснулись — отбросил мастерицу, снова на нем висевшую, сделал к Нинке шаг и коротко, умело ударил по щеке, пробормотал что-то гортанное, вышел.

— Ф-фавён! — бросила Нинка вдогонку, закрыла глаза на минуточку, выдохнула глубоко-глубоко. И принялась набирать телефонный номер.

Мастерица, хоть и скрывала изо всех сил, была довольна:

— Ох, и дура же ты! Знаешь, сколько у него бабок?

— А я не проститутка, — отозвалась Нинка, не прерывая набора.

— А я, выходит, проститутка?

Нинка пожала плечами, и тут как раз ответили.

— Бабуля, солнышко! Ты не сердись, пожалуйста: я сегодня у Верки заночую.

Бабуля все-таки рассердилась: Нинка страдальчески слушала несколько секунд, потом сказала с обезоруживающей улыбкою:

— Ну бабу-у-ля! Я тебя умоляю! — и положила трубку.

— А ты, — дождалась мастерица момента оставить последнее слово за собой, — а ты, выходит — целочка!

Темно-сиреневая вечерняя площадь у трех вокзалов кишела народом. Нинка вынырнула из метро и остановилась, осматриваясь, выискивая подругу, а та уже махала рукою.

— Привет.

— Привет, — заглянула Нинка в тяжелый подругин пакет, полный материалом для скромного закусона: картошечка, зелень, яблоки, круг тощей колбасы. — И ты же их еще кормишь!

— По справедливости! — слегка обиделась страшненькая подруга. — Их выпивка — наша закуска. Водка знаешь сколько сейчас стоит?

— А что с меня? — хоть Нинкаи полезла в сумочку, а вопрос задала как-то с подвохом, и подруга подвох заметила, решила не рисковать:

— Даты чо?! Нисколько, нисколько, — и для подтверждения своих слов даже подпихнула нинкину руку с кошельком назад в сумочку.

— Понятненько.

— Только, Нинка, этою слышишь. Ты рыжего, ладно? Не трогай. Идет?! Ну, который в тельнике.

Нинка улыбнулась.

— А где ж женихи-то?

— За билетами пошли. Да вон, — кивнула подруга, а мы, не больно интересуясь тонкостями знакомства, подобных которому много уже повидали и в кино, и, главное, в жизни, отъедем, отдалимся, приподнимемся над толпою, успев только краем глаза заметить, как двое парней с бутылками в карманах, эдакая подмосковная лимит, работяги-демобилизованные, пробираются к нашим подругам и, постояв с полминуточки, рукопожатиями обменявшись, вливаются в движение человеческого водоворота, в тот его рукав, который, вихрясь, течет к широкому перрону, разрезаемому подходящими-отходящими частыми электричками пикового часа.

— В семнадцать часов двадцать четыре минут от шестой платформы отправится электропоезд до Загорска. Остановки: Москва-третья, Северянин, Мытищи, Пушкино, далее — по всем пунктам.

Пропустим, как все там у них происходило, ибо, проводив явившуюся на пороге сортира, слегка покачивающуюся Нинку полутемным, длиннючим, с обеих сторон дверьми обставленным коридором общаги, окажемся в комнате парней и легко, автоматически, безошибочно и уж, конечно, не без тошноты восстановим сюжет по мизансцене: на одной из кроватей, пыхтя и повизгивая, трудятся подруга и снявший тельник рыжий в тельнике, а приятель его, уткнув голову в объедки-опивки, спит за нечистым столом праведным сном Ноя.

Нинка пытается разбудить приятеля: сперва по-человечески и даже, что ли, с нежностью:

— Э! Слышь! Трахаться-то будем? Трахаться, спрашиваю, будем? Лапал, лапал, заводил, — но постепенно трезвея, злея, остервеняясь: — Ты! Ф-фавён! Пьянь подзаборная! Ты зачем меня сюда притащил, а?! — колотит по щекам, приподнимает за волосы и со стуком бросает голову жениха in status quo, получая в ответ одно мычание, — все это под аккомпанемент застенных магнитофонных шлягеров, кроватного скрипа, стонов, хрипов — и, наконец, отчаявшись, вздернутая, обиженная, хватает плащик, сумочку, распахивает дверь.

— Нин, куда?! — отвлекается от сладкого занятия подруга. — Чо, чокнулась? Времени-то! Ночевала б.

— Ага, — гостеприимно подтверждает рыжий в тельнике, на локтях приподнявшись над подругою. — Он к утру отойдет.

Но Нинка, не слушая — коридором, лестницею, мимо сонной вахтерши, - вон, на улицу, в неизвестный городок, и мчится на звук проходящего невдали поезда под редкими фонарями по грязи весенней российской, по лужам, матерится сквозь зубы, каблучки поцокивают, и в узком непроезжем проулке натыкается на расставившего страшно-игривые руки пьяного мордоворота.

Нинка осекается, поворачивает назад, спотыкается о кирпичную половинку, но, вместо того, чтобы, встав, бежать дальше, хватает ее, поднимает над головою:

— Пошел прочь — убью! Ф-фавён вонючий! — и мордоворот отступает, видит по глазам нинкиным, что и впрямь — убьет.

— Ёбнутая, — вертит пальцем у виска, когда Нинка скрывается за поворотом.

Ни мента, ни дежурного, пожилая только какая-то парочка нервно пританцовывает на краю платформы, ежесекундными