Папа римский вот-вот-вот
Собирается в поход.
Видно, шляпа — этот папа:
Ожидаем третий год…
Туру-туру-туру,
Туру-туру, туру,
Туру-туру-туру,
Туру-туру, туру, туру,
Туру-туру-туру.
Воргунов живо аплодирует, мальчики собираются к нему.
Воргунов: Честное слово, хорошо. Вы были на «Кармен»? Романченко: Аж два раза. И наш оркестр играет. Мы можем еще спеть для вас марш из «Кармен»: Петьки, Федьки, Витьки, Митьки. Жученко: Эй, вы, музыканты, успокаивайтесь, пока я вас отсюда не попросил… Романченко: Мы возле вас сядем, товарищ Воргунов. А то наша жизнь плохая: кто чего ни скажет, а Жучок на нас кричит. Воргунов: Ну что же, садитесь. Романченко: Вы у нас будете, как дредноут, а мы подводные лодки. Синенький: Вы знаете как, товарищ Воргунов? Если Жучок будет нападать, вы правым бортом, а если Алексей Степанович — левым бортом. Воргунов: А вы меня тут нечаянно не взорвете? Подводная лодка, знаете, опасная вещь… Синенький: Ого! Вот вы сегодня увидите: будет атака подводных лодок — прямо в воздух. Крейцер: У вас такие серьезные планы, подводные лодки? Романченко: Даже самим немного страшно. Блюм: А почему вы говорите «подводные лодки»? Настоящие моряки так не говорят. Говорят: подлодки. Синенький (улыбается): Так это мы для непонимающих, для разных сухопутных.
К этому времени в кабинете собрались все пять командиров, человек пятнадцать-двадцать старших коммунаров. Не нашедшие места на диване стоят у дверей. «Подлодки», разместившиеся было на диване, уступая места старшим и взрослым, постепенно опускаются на ковер, окружая большой диван со всех сторон. Прежде всего им пришлось уступить место на большом диване Крейцеру, потом Трояну; Торская и Вальченко устроились у стола Захарова, недалеко от них Блюм. Дмитриевский и Григорьев держатся особняком в самом дальнем углу. В кабинете стало тесно.
Жученко: Ну, довольно.
Пауза.
Жученко: Первый! Клюкин: Есть! Жученко: Второй! Зырянский: Есть, второй. Жученко: Третий! Донченко: Есть. Жученко: Четвертый! Забегай: Четвертый непобедимый есть. Жученко: Пятый! Собченко: Пятый на месте. Жученко: Голосуют командиры, члены бюро, начальник коммуны и товарищ Крейцер, а также главный инженер. Могут присутствовать и брать слово все коммунары, но предупреждаю, в особенности компанию подводных лодок, что при малейшем, знаете (улыбнулся), выставлю беспощадно. Синенький (шепчет Воргунову): Видите, видите, какая политика? Жученко: Объявляю заседание совета командиров открытым. Слово члену бюро комсомола товарищу Ночевной. Ночевная: Все уже знают, в чем дело. Я коротко. Положение на заводе неважное. Проектный выпуск — пятьдесят машинок, а мы сегодня еле-еле собрали тридцать пять… Романченко: Тридцать шесть. Жученко: Федька… Романченко (Воргунову и Крейцеру): Видите, какая справедливость. Ведь на самом же деле тридцать шесть. А она не знает, а берется доклад делать. Жученко: Федька, оставь разговоры. Воргунов: Они нас взорвут, эти подлодки. Ночевная: Ну, хорошо, тридцать шесть. Недостатка у нас ни в чем нет, коммунары работают хорошо. Но все-таки дело как-то не вяжется, и техника нашего производства освоена слабо. Комсомол предлагает: прежде всего прекратить всякую партизанщину, вызовы коммунаров по вечерам. На всех опасных и важных участках мы предлагаем учредить коммунарские посты для изучения техники и для того, чтобы наблюдать за ходом всего дела на этом месте. Посты эти должны отвечать за свои участки наравне с администрацией. Бюро просит совет командиров провести это в жизнь начиная с завтрашнего дня. Жученко: Кому слово? Романченко: Мне! (Подскочил на ковре.) Жученко: Ты подождешь. Синенький: Вот видите? Воргунов: Давай и в самом деле подождем. Клюкин: Дай мне слово. Жученко: Говори. Клюкин: Я два слова. Надо решить вопрос о Григорьеве. Ленивый, неспособный и чужой для нас человек. Второе: надо, чтобы товарищ Дмитриевский объяснил, на чем основано его особое доверие к Григорьеву и особое недоверие к коммунарам? Романченко: Это — да… Григорьев: Мне можно? Жученко: Говорите. Григорьев: Я всю эту компанию понимаю. Коммунары любят, чтобы их хвалили, а я требую от них честной работы.
Общий смех.
Гедзь: Когда вы сами приходите на работу? Романченко: А сколько раз вас товарищ Воргунов гонял? Жученко: Федька, ну чего ты кричишь? Григорьев: Криком и смехом не возьмете, товарищи коммунары. А воровство?
Пауза.
Григорьев: Почему же вы не смеетесь?
Пауза.
Григорьев: Если сейчас произвести обыск? Забегай: А кто будет обыскивать? Григорьев: Вот только жаль, что обыскивать некому… Крейцер: Все воры, значит? Григорьев: Я этого не говорю. Но вы предпочитаете о воровстве молчать. Романченко: Чего молчать? Дай слово, Жучок. Жученко: Подождешь. Романченко: Так смотрите же, товарищ Григорьев: я не молчу, а поджидаю. Жученко: Ты дождешься, пока я тебя выставлю. Видишь, товарищ Григорьев не кончил? Григорьев: Я все-таки предлагаю обыск. Вчера у Белоконя пропали часы из кармана. За что страдает этот человек? Только повальный обыск. Блюм: Так надо же пристава пригласить? Григорьев: Какого пристава? Блюм: Эпохи Николая второго, какого? Жученко: Соломон Маркович… постойте… Блюм: Я не в состоянии больше стоять… У меня тормоза испортились… Собченко: Дай, Жучок… Жученко: Жарь. Собченко: Григорьев: прямо нас называют ворами, и выходит так, что мы помалкиваем. Почему? Мы так молчать даже и не привыкли. Так считают: беспризорный — значит вор. Григорьев сколько здесь живет, а того и не заметил, что в коммуне нет беспризорных. Беспризорный — кто такой? Несчастный, пропадающий человек. А он не заметил, что здесь коммунары, смотрите какое слово: коммунары, которые, может быть, честнее самого Григорьева… Дмитриевский: Не позволяйте же оскорблять. Жученко: Ты поосторожнее, Санчо… Собченко: А для чего нам осторожность? Кто это такое придумал! Таких, как Григорьев, нужно без всяких осторожностей выбрасывать. Инструменты пропадают, надо обыскивать коммунаров? Почему? А я предлагаю: что? Пропали инструменты? Обыскивать Григорьева. Григорьев: Как вы смеете? Дмитриевский: Это
Воргунов живо аплодирует, мальчики собираются к нему.
Воргунов: Честное слово, хорошо. Вы были на «Кармен»? Романченко: Аж два раза. И наш оркестр играет. Мы можем еще спеть для вас марш из «Кармен»: Петьки, Федьки, Витьки, Митьки. Жученко: Эй, вы, музыканты, успокаивайтесь, пока я вас отсюда не попросил… Романченко: Мы возле вас сядем, товарищ Воргунов. А то наша жизнь плохая: кто чего ни скажет, а Жучок на нас кричит. Воргунов: Ну что же, садитесь. Романченко: Вы у нас будете, как дредноут, а мы подводные лодки. Синенький: Вы знаете как, товарищ Воргунов? Если Жучок будет нападать, вы правым бортом, а если Алексей Степанович — левым бортом. Воргунов: А вы меня тут нечаянно не взорвете? Подводная лодка, знаете, опасная вещь… Синенький: Ого! Вот вы сегодня увидите: будет атака подводных лодок — прямо в воздух. Крейцер: У вас такие серьезные планы, подводные лодки? Романченко: Даже самим немного страшно. Блюм: А почему вы говорите «подводные лодки»? Настоящие моряки так не говорят. Говорят: подлодки. Синенький (улыбается): Так это мы для непонимающих, для разных сухопутных.
К этому времени в кабинете собрались все пять командиров, человек пятнадцать-двадцать старших коммунаров. Не нашедшие места на диване стоят у дверей. «Подлодки», разместившиеся было на диване, уступая места старшим и взрослым, постепенно опускаются на ковер, окружая большой диван со всех сторон. Прежде всего им пришлось уступить место на большом диване Крейцеру, потом Трояну; Торская и Вальченко устроились у стола Захарова, недалеко от них Блюм. Дмитриевский и Григорьев держатся особняком в самом дальнем углу. В кабинете стало тесно.
Жученко: Ну, довольно.
Пауза.
Жученко: Первый! Клюкин: Есть! Жученко: Второй! Зырянский: Есть, второй. Жученко: Третий! Донченко: Есть. Жученко: Четвертый! Забегай: Четвертый непобедимый есть. Жученко: Пятый! Собченко: Пятый на месте. Жученко: Голосуют командиры, члены бюро, начальник коммуны и товарищ Крейцер, а также главный инженер. Могут присутствовать и брать слово все коммунары, но предупреждаю, в особенности компанию подводных лодок, что при малейшем, знаете (улыбнулся), выставлю беспощадно. Синенький (шепчет Воргунову): Видите, видите, какая политика? Жученко: Объявляю заседание совета командиров открытым. Слово члену бюро комсомола товарищу Ночевной. Ночевная: Все уже знают, в чем дело. Я коротко. Положение на заводе неважное. Проектный выпуск — пятьдесят машинок, а мы сегодня еле-еле собрали тридцать пять… Романченко: Тридцать шесть. Жученко: Федька… Романченко (Воргунову и Крейцеру): Видите, какая справедливость. Ведь на самом же деле тридцать шесть. А она не знает, а берется доклад делать. Жученко: Федька, оставь разговоры. Воргунов: Они нас взорвут, эти подлодки. Ночевная: Ну, хорошо, тридцать шесть. Недостатка у нас ни в чем нет, коммунары работают хорошо. Но все-таки дело как-то не вяжется, и техника нашего производства освоена слабо. Комсомол предлагает: прежде всего прекратить всякую партизанщину, вызовы коммунаров по вечерам. На всех опасных и важных участках мы предлагаем учредить коммунарские посты для изучения техники и для того, чтобы наблюдать за ходом всего дела на этом месте. Посты эти должны отвечать за свои участки наравне с администрацией. Бюро просит совет командиров провести это в жизнь начиная с завтрашнего дня. Жученко: Кому слово? Романченко: Мне! (Подскочил на ковре.) Жученко: Ты подождешь. Синенький: Вот видите? Воргунов: Давай и в самом деле подождем. Клюкин: Дай мне слово. Жученко: Говори. Клюкин: Я два слова. Надо решить вопрос о Григорьеве. Ленивый, неспособный и чужой для нас человек. Второе: надо, чтобы товарищ Дмитриевский объяснил, на чем основано его особое доверие к Григорьеву и особое недоверие к коммунарам? Романченко: Это — да… Григорьев: Мне можно? Жученко: Говорите. Григорьев: Я всю эту компанию понимаю. Коммунары любят, чтобы их хвалили, а я требую от них честной работы.
Общий смех.
Гедзь: Когда вы сами приходите на работу? Романченко: А сколько раз вас товарищ Воргунов гонял? Жученко: Федька, ну чего ты кричишь? Григорьев: Криком и смехом не возьмете, товарищи коммунары. А воровство?
Пауза.
Григорьев: Почему же вы не смеетесь?
Пауза.
Григорьев: Если сейчас произвести обыск? Забегай: А кто будет обыскивать? Григорьев: Вот только жаль, что обыскивать некому… Крейцер: Все воры, значит? Григорьев: Я этого не говорю. Но вы предпочитаете о воровстве молчать. Романченко: Чего молчать? Дай слово, Жучок. Жученко: Подождешь. Романченко: Так смотрите же, товарищ Григорьев: я не молчу, а поджидаю. Жученко: Ты дождешься, пока я тебя выставлю. Видишь, товарищ Григорьев не кончил? Григорьев: Я все-таки предлагаю обыск. Вчера у Белоконя пропали часы из кармана. За что страдает этот человек? Только повальный обыск. Блюм: Так надо же пристава пригласить? Григорьев: Какого пристава? Блюм: Эпохи Николая второго, какого? Жученко: Соломон Маркович… постойте… Блюм: Я не в состоянии больше стоять… У меня тормоза испортились… Собченко: Дай, Жучок… Жученко: Жарь. Собченко: Григорьев: прямо нас называют ворами, и выходит так, что мы помалкиваем. Почему? Мы так молчать даже и не привыкли. Так считают: беспризорный — значит вор. Григорьев сколько здесь живет, а того и не заметил, что в коммуне нет беспризорных. Беспризорный — кто такой? Несчастный, пропадающий человек. А он не заметил, что здесь коммунары, смотрите какое слово: коммунары, которые, может быть, честнее самого Григорьева… Дмитриевский: Не позволяйте же оскорблять. Жученко: Ты поосторожнее, Санчо… Собченко: А для чего нам осторожность? Кто это такое придумал! Таких, как Григорьев, нужно без всяких осторожностей выбрасывать. Инструменты пропадают, надо обыскивать коммунаров? Почему? А я предлагаю: что? Пропали инструменты? Обыскивать Григорьева. Григорьев: Как вы смеете? Дмитриевский: Это