обскурантстве… И тогда юнцы до бесчувствия повторяли: "человек — червяк".

— Ха, ха! Даже и не обезьяна?

— Нет, такая уж была формула: "человек — червяк"! И никаких других разговоров. Так и теперь. Я не говорю про всех. Не похаю и того, что стали в самую суть вдумываться, доходить до корня в социальных вопросах, не повторяют прежних слащавых фраз…

— Насчет чего? — остановил Заплатин, жадно слушавший. -

Насчет народа и деревни?

— Перепустили и тут меру. Вы ведь небось читаете? Там, в Питере, произошло некоторое если и не примирение вплотную, то признание того, что и семидесятников нельзя было так травить.

— Я это всегда говорил, Сергей Павлович! И сколько окриков на меня было! Раз чуть не выгнали из одного синедриона. Честное слово!

— Верю. Теперь полегче. И я той веры, что соглашение состоится не сегодня, так завтра. Главное дело: знания нет жизненного, из первых рук. Я кое-кому из самых заядлых говорю при случае: поездили бы вы хоть с мое, потолкались промежду рабочего люда — вы бы и поняли, что на Руси нельзя еще целиком прикладывать аглицкий аршин. Нет еще его, настоящего фабричного пролетариата. Деревня от фабрики уже сильно зависит — это верно; и она ею питается, но и фабрика без деревни не может работать. Это не идиллия: добиться того, чтобы окрестные крестьяне не разрывали со своим домом, а несли в него все, что останется от конторской дачки.

— Так, так! — поддакивал Заплатин.

Все это было ему сильно по душе.

— Книжки какие хочешь читай — в теории все хорошо.

Но оттого, что ты считаешь себя носителем безусловной экономической истины — еще не резон без разуму смущать народ!

Кантаков не договорил; но собеседник его понял тотчас же, на что он намекает.

— Завелись и промежду фабричного люда свои Лассали… из настоящих ткачей и прядильщиков. Только — поверьте мне, дружище, — они сами по себе ничего не могут добиться, если вся масса не проникнется тем, что надо отстоять свои права. И даже без всяких запевал и зачинщиков толпа в тысячу человек действует стойко, умно, с большим достоинством и тактом. Краснобайством нынче нигде не удивишь. Я уже таких знаю ребят… что твой Гамбетта! Говорит, точно бисер нижет. И тон какой, подъем духа, жест!

— Что вы?! — вырвалось у Заплатила.

— Можете мне верить.

Кантаков сделал передышку и отхлебнул пива.

Много вопросов было у его собеседника "на очереди".

Он сам не хотел разбрасываться, но одно его слишком интересовало, и он воспользовался паузой.

— А вообще-то, Сергей Павлович, мало утешительного в нашей "alma mater", и сверху, и снизу?

— Ну уж, друг милый, времена, сами знаете, какие! О том, как читалось и что читалось десять и больше лет назад, — и я-то с товарищами знаем только по преданию. Это — сверху; а снизу — масса… Ничего не могу вам сказать про юнцов-первокурсников… Те, что после вас остались, разумеется, сквозь фильтры прогнаны.

— Прежде были на белой, а теперь, кажется, на темно-голубой подкладке?

— Верно! Ха, ха! И в околышах такая же перемена. Прежде чтобы воротник был самый что ни на есть темно-синий, от черного не отличишь; а теперь — бирюзовый, гвардейского образца.

Оба громко рассмеялись.

— Это уж вы никаким куревом не выкурите. И такие кандидаты в земские начальники и драгунские поручики не переведутся долго. Немало и всякого другого народа гуляет в студенческой форме… не больно выше сортом этих рейтузников. И просто баклуши бьют, и эстетов из себя представляют, и тарабарские стихи пишут. Но все это, Заплатин, только пена, изгарь, шлак. И даже довольно обидно за молодежь (он произносил: "м/олодежь"), что слишком у нас скоро обобщают. Сейчас — вывод: никуда не годная генерация, нынешние студенты дрянь, — ни идеалов, ни идей, ни знаний, ни хороших чувств. Это вздор!

— Еще бы! — горячо воскликнул Заплатин и встряхнул своими волнистыми волосами.

— Ядро — все такое же.

— Сергей Павлович! Спасибо! Я ждал от вас такого именно вывода. И я понасмотрелся на всякий народ в три-то с лишком года моего студенчества. Но ядро — как вы говорите — должно быть то же. Недаром же отовсюду повысылали на родное-то пепелище. Положим, и тут разный был народ. Однако… покойнее было кончать курс и приобретать права, чем отправляться в трущобы… Иным — даже и без надежды скоро исправить свое положение.

— Нужды нет, Заплатин! Все эти невольные туристы кое-что да разнесли по всем российским весям, прочистили воздух, представляли собою одну — и не пошлую идею. За ними следом шло повсюду и сочувствие всего, что у нас есть, и в печати, и в обществе, честного и мыслящего.

Глаза собеседников разгорелись. Между ними разница лет была небольшая. Но Кантаков гораздо больше оселся, чувствовал под собою почву, имел уже успех, мог считать свою адвокатскую дорогу расчищенной; а в студенте, несмотря на его очень взрослую наружность, «бродило» — как он сам называл — еще не унялось, и отвечать за то, куда он придет и чем кончит, — он не мог бы, да как будто и не желал.

— Ну, и что ж, Заплатин, — начал Кантаков несколько другим тоном, — весь этот год с хвостиком протянулся там, на родине, весьма туго и однообразно?

— Я все время работал. Что же больше делать, Сергей Павлович? Книги с собой привез, даже лекции захватил. У меня была надежда, что к этому семестру позволят вернуться. Немало и с народом возился, ездил по Волге, жил у раскольников, присматривался ко многому.

— Ну, а уж по части общества, интересных встреч, особенно с женщинами?

Заплатин опустил ресницы — темные и пушистые.

— Или что-нибудь нашлось?

Глазами Кантаков усмехнулся.

— И там ведь не без людей…

— Даже и в женском сословии?

— Что ж… — начал Заплатин, тише звуком и медленнее, — я не скрою от вас… вы такой душевный человек и всегда были со мной по-товарищески, — хоть мы и не однокурсники, Сергей Павлович.

— Да что вы меня как все церемонно величаете, дружище? А мы — товарищи в полном смысле. Не выпить ли по стакану кахетинского?

— Извольте! Здесь не дорого? — Нет, уж я ставлю!

Кантаков спросил карту и выбрал вино.

— Так… Значит, не без встреч?

Глаза его опять заиграли.

За ним водилась репутация человека влюбчивого. Среди интеллигентных женщин он всегда имел большой успех.

— Я не скрою, — начал опять теми же словами Заплатин, все еще не поднимая ресниц. — Там я нашел девушку… из ряду вон… дочь врача. Уже второй год, как кончила гимназию с медалью.

— Красива?

— Очень. Отец болезненный… Вообще неудачник. Матери нет. Она стремится сюда, на курсы.

— На новые?

— Да, Сергей Павлович.

— Далось вам мое имя-отчество! Чокнемся и, если не