почти такого же роста и такой же худощавый, но старше, лицо загорелое, со светло-русой бородой. Одет точно по-дорожному: большие сапоги и куртка из толстого сероватого драпа; на голове мягкая, поярковая, помятая шляпчонка.

Лицо его скрашивали карие глаза, слегка прищуренные.

Он немного гнулся, руки его часто приходили в движение, и бровями он поводил, как только оживлялся в разговоре, голос его чуть-чуть вздрагивал, теноровый, приятный, с легкой картавостью.

— Опять в Москве… и в форме? — спросил он Заплатина, все еще держа его за руку.

— Как видите!

Они были приятельски знакомы перед «удалением» Заплатина, но не на «ты». Кантаков уже два года, как кончил курс.

Он долго считался «вожаком» между юристами, стал славиться красноречием на сходках и тотчас же пошел по адвокатуре. Его имя уже попадалось Заплатину в газетных отчетах.

— Значит… допущены до окончания курса?

— Допущен.

— Небось рады?

— Не скрываю, Кантаков! Очень стосковался по Москве… И вот какая мне удача — сейчас же повстречал вас. Не хотите ли присесть… хоть на минуточку… Вам не большая спешка?

— Присядем, присядем… выкурю одну папироску. Вы, собственно, куда пробирались, Заплатин?

— Закусить… в наш Капернаум.

— В какой? В "Интернациональный"?

— Пожалуй, хоть и туда.

Кантаков вытянул часы из-под своей куртки и посмотрел.

— У меня есть еще малая толика времени. Мне и самому что-то подвело живот… раньше положенного срока. Посидим маленько и туда!.. Там еще потолкуем.

— Вы не на охоту ли собрались? — спросил Заплатин, оглянув костюм Кантакова.

— Ха, ха! Вы думаете, это у меня охотничья сбруя?

Приятель спешно закурил папиросу.

— Нет, это дорожная моя форма. Я ведь сегодня утром… ввалился в Москву… оттуда! — Он указал рукой вправо. — И вчера еще трусил на перекладных. Там не такая погода, как здесь. Везде грязь — непролазная.

— Защищать ездили?

— Это еще впереди. А для знакомства с клиентами.

— Мужички?

— Фабричные.

— Вы… никак, недавно защищали?.. Я читал.

— Как же! Про меня толкуют, видите ли, что я в Гамбетты лезу… ха, ха!.. Специальность себе сделал из фабричных беспорядков.

— Правда это?

— Правда-то правда; но с моей стороны тут умысла, спервоначала, никакого не было.

Кантаков сильно затянулся и выпустил длинную струю дыма.

У его собеседника было особенное настроение. Что-то опять приятно щекотало в груди от этой встречи с таким даровитым и сильным малым, как этот Сергей Кантаков. Что-то было в его тоне, голосе, минах и движениях подмывательное и бодрящее.

— Лихая беда — начало, Заплатин. Попали на зарубку — и пошло! Первая моя защита в этом вкусе подвернулась случайно. Уступил мне ее мой принципал, у которого я в помощниках.

— Тоже стачка?

— Как же… Пустяшное, в сущности, дело.

— На какой фабрике?

— На прядильной мануфактуре — как водится. Наш Манчестер… Их степенства — разумеется, испужались. Сейчас в губернию… команду! Все — честь честью! Буйства никакого. Ни погрома, ни хищения… а только оказательства, и довольно толковое, — значит, с уговором, а главное — скопом!

— Удалось обелить?

— Не всех, но почти что всех. Наказание — больше для прилики… С этого и началось. А потом — зима такая выдалась. Несколько было «волнений», выражаясь газетным жаргоном, — и все в одном районе.

— Вы и втянулись? Еще бы! Дело живое!

— Палат каменных на таких процессах не построишь. А теперь уж и тянет. Жалко народ. Да и совсем новый для меня мир открывается. Есть, я вам скажу, курьезные типы. И умственность у некоторых замечательная, особенно у молодых, которым не больше тридцати лет. Это совсем другая полоса пошла.

— Четвертое сословие! — вставил Заплатин.

Кантаков прищурился на него и повел своим подвижным, нервным ртом…

— Вы, дружище, зашибаетесь? — шутливо спросил он.

— Чем, Сергей Павлович?

— Да насчет этого самого экономического материализма?

Заплатин поглядел в сторону — на проходивших мимо, вверх и вниз, по главной аллее бульвара.

— Ха, ха! — тихо рассмеялся Кантаков. — Опаску имеете? Должно быть, там вас доезжали соглядатаи?.. На родном-то пепелище?

Щеки Заплатина быстро порозовели. Ему стало немного обидно — точно он, и в самом деле, трусом стал. А он не сразу ответил, потому что и сам еще не вполне разобрался в этом течении.

Но Кантаков не такой парень, чтобы пожелал его обидеть или на смех поднять.

— Соглядатаи, вы говорите, Сергей Павлович?.. Нет, настоящего надзора не было. Так, больше для проформы. Но обыватели — лютые. Какая-то хлесткая корреспонденция явилась в одном московском листке с обнажением разных провинностей и шалушек. Поднялся гвалт на весь уезд… Корреспонденция без подписи. Кто сочинял? Известно кто — штрафной студент. И начался всеобщий дозор… Даже до курьезов доходило!

Мне-то с пола-горя; а матушке было довольно-таки неприятно.

— У вас ведь отец умер?

— Давно уж.

Заплатин ближе подсел к Кантакову.

— Вы меня вашим вопросом не то что озадачили… Теперь он — самая обыкновенная вещь. Только об этом надо бы пообширнее потолковать. Вы здесь все время были и столько народу знаете всякого. Наверно, и с нашей братией прежних связей не разрывали.

— Дела анафемски много. Редко с кем видишься.

— Все-таки… Желалось бы иметь вашу оценку того, что сталось с тех пор, как нас расселили по весям Российской империи. Вы покурили. Не айда ли в

"Интернациональный"?

Тут только собеседник студента заметил, что он не курит.

— Вы разве по толстовскому согласию? — спросил он, указывая на окурок папиросы, который тотчас же и бросил на землю.

— Нет, этим не зашибаюсь. А никогда не был курильщиком, как следует; и вот уже больше двух лет и совсем бросил.

— Добродетельно!

Они разом снялись со своих мест и пересекли аллею.

Они сидели за столиком, друг против друга. Оба заказали по одной порции какой-то кавказской еды и бутылку пива.

Непокрытыми — головы их были выразительнее: у Заплатина густые и волнистые волосы заходили на лоб; Кантаков остригся под гребенку, и очертания очень круглого черепа выступали отчетливее, с впадинами на висках.

Он опять уже курил, положив оба локтя на стол, и его речь текла быстро, слова как бы догоняли мысль, и мимика лица беспрестанно менялась.

— Досадного много во всем этом, — говорил он довольно громко, — больше моды, чем настоящего убеждения. Знаете, дружище, это все равно, как лет сорок назад, когда стали на Дарвина молиться. Нас с вами тогда еще на свете не было. Но умные старички рассказывают, которых нельзя заподозрить в