который опять хохотал (так оно и было: они то хохотали, то плакали), но мсье Нина презрительно скривился и сел на другой диван, рядом с камином. А я осталась в своем углу, дожидаясь, пока придут дамы и журналисты, как наставляла меня мадам Розэ, и наконец солнце заглянуло в окошко, и ливрейный лакей ввел двух очень хорошо одетых господ, а с ними даму, которая вначале взглянула на мсье Нина, возможно приняв его за родственника, а потом посмотрела на меня, и я хотя и закрыла лицо руками, но очень хорошо могла видеть ее сквозь пальцы. Эти господа и другие, которые вошли затем, уходили взглянуть на мсье Бебе, а потом собирались в салоне, и некоторых мсье Розэ подводил к тому месту, где я сидела, и они выражали мне соболезнования и жали руку с большим чувством. Дамы были тоже очень любезными, особенно одна, такая молодая и красивая: она даже присела рядом со мной на минутку и сказала, что мсье Линар был великим художником и смерть его — невозвратимая утрата. И я всем отвечала «да, да» и плакала взаправду, хотя все это время играла роль: на меня накатывало всякий раз, как только я думала о том, что мсье Бебе лежит там, в той комнате, такой красивый, такой добрый, такой великий художник. Молодая дама крепко сжала мне руки и сказала, что никто никогда не забудет мсье Линара и она уверена, что мсье Розэ будет продолжать вести дом моделей так, как того всегда хотел мсье Линар, и сохранит его стиль; говорила она что-то еще, я всего не помню, но очень, очень хватила мсье Бебе. И тогда мсье Розэ пришел за мной, оглядел всех, кто толпился вокруг, чтобы те поняли, что сейчас произойдет, и сказал мне, понизив голос, — настал, мол, миг прощаться с сыном, потому что скоро закроют гроб. Я ужасно перепугалась, ведь теперь мне предстояло самое трудное, но он меня поддержал и помог встать, и мы вместе вошли в комнату, где оставался только человек в шарфе, он стоял в ногах кровати и смотрел на мсье Бебе, и мсье Розэ стиснул руки умоляющим жестом, дабы тот понял, что следует оставить меня наедине с сыном, но человек лишь скривил лицо и пожал плечами, но не двинулся с места. Мсье Розэ не знал, что и делать, снова взглянул на того мужчину, словно умоляя его выйти, потому что другие господа, должно быть журналисты, уже ввалились следом за нами, и этот человек как-то выбивался из общей картины со своим шарфом, к тому же глядел на мсье Розэ так, будто вот-вот его оскорбит. Больше я ждать не могла, меня охватил страх перед всеми этими людьми, я была уверена, что сейчас случится что-то ужасное, и, хотя мсье Розэ не занимался мною, а все делал знаки тому мужчине, чтобы он удалился, я подошла к мсье Бебе и зарыдала в голос, и тогда мсье Розэ схватил меня, потому что я и в самом деле хотела поцеловать в лоб мсье Бебе, который был ко мне добр, как никто; но мсье Розэ не пускал меня и просил успокоиться, и наконец силой увел в салон, говоря слова утешения, но до боли сжимая мне руку, хотя этого-то никто не мог чувствовать, кроме меня, и это было не важно. Когда я очутилась на диване, и лакей принес воды, и две дамы стали обмахивать меня платками, в той комнате началась суматоха; новые люди вошли и обступили меня, так что я уже не могла видеть, что происходит. Среди тех, кто только что вошел, оказался священник, и я так обрадовалась, что он будет сопровождать мсье Бебе. Скоро пора будет ехать на кладбище, и как хорошо, что священник поедет с нами, с матерью и друзьями мсье Бебе. Конечно, всем будет приятно, если он поедет, особенно мсье Розэ, который так расстроился из-за того человека в шарфе и так беспокоился, чтобы все прошло как следует, чтобы люди знали, какие прекрасные получились похороны и как все любили мсье Бебе.