Дидо Сотириу ЗЕМЛИ ОБАГРЕННЫЕ КРОВЬЮ

Предисловие

Сорок лет прошло с тех пор, как эллинизм в Малой Азии был вырван с корнем. Греков силой оторвали от очагов предков. Это одна из самых страшных глав новейшей греческой истории.

Те, кто пережил это бурное время, уходят один за другим из жизни, унося с собой воспоминания о нем. Утрачиваются или покрываются густым слоем пыли в исторических архивах и следы прошлого. «От покойника слез не жди», — говорит одна малоазиатская пословица.

Я обратилась к памяти еще живых свидетелей. С горечью и болью я прислушивалась к голосу их сердец, в глубине которых еще хранились воспоминания, как хранятся в божнице свадебные венки и листочки лавра, принесенные из церкви.

Образ Манолиса Аксиотиса, от имени которого ведется рассказ, — это образ малоазиатского крестьянина-грека, вечного труженика, пережившего рабочие батальоны 1914–1918 годов, позже одевшего форму греческого солдата, очевидца малоазиатской катастрофы, попавшего в плен и потом вкусившего горький хлеб беженца, сорок лет проработавшего грузчиком в порту, где он стал членом профсоюза, а затем бойцом национального Сопротивления.

Манолис Аксиотис пришел однажды ко мне и принес тетрадь со своими воспоминаниями. Старый человек, набравшись терпения, пусть не очень грамотно, описал то, что видел своими глазами за шестьдесят лет жизни.

Я получила нужный мне для романа материал и у других участников событий. Я руководствовалась единственным желанием — рассказать о времени и событиях, ушедших навсегда, чтобы старые люди не забывали о них, а молодежь сделала нужные выводы.

Д.С.

МИРНАЯ ЖИЗНЬ

I

До шестнадцати лет я никогда не носил ни новых башмаков, ни новой одежды. У отца была только одна забота — побольше приобрести земли и посадить оливковых и фиговых деревьев. Мать моя рожала четырнадцать раз, но выжили лишь семеро детей, из которых четверых унесли войны.

Я не помню, чтобы отец хоть когда-нибудь дал мне монету, на которую я, как любой ребенок, купил бы себе карамельки или бублик. Однажды перед причастием я и мои младшие братишки пошли к отцу попросить у него прощенья, втайне надеясь, что он даст нам хоть какую-то мелочь. Но он, поняв, чего мы ждем, страшно рассердился и чуть было не побил нас. Тогда мы отправились целовать руки нашим крестным, ожидая, что они будут щедрее. И как же мы обрадовались, когда каждый получил по монетке! Самый маленький из нас, Стаматис, тут же побежал к бакалейщику, дядюшке Тодоросу, который продавал большими кусками твердый как камень цветной фруктовый сахар, и удовлетворил свое заветное желание. Георгий и я мечтали о другом — приобрести хоть какую-нибудь игрушку. Георгий купил первое, что попалось, — дудку. Я не спешил с покупкой. Подыскивал что-нибудь поинтереснее. Увидев серого жестяного мышонка с пружиной, я не пожалел отдать за него все мое состояние. Мы пришли домой очень довольные своими покупками. Георгий с гордостью изображал трубача, ни на минуту не вынимая изо рта дудки. Я улегся на пол, осторожно поставил мышонка, потянул резинку, прикрепленную к пружине в его животике, и, увидев, что мышонок шевельнулся, закричал:

— Мышонок бегает! Он живой!

Собрались все мои братья и, ошалев от восторга, то один, то другой дергали за резинку, чтобы заставить мышонка двигаться. Никогда еще за все мои детские годы я не испытывал такого удовольствия. Но в самый разгар игры я краешком глаза покосился на отца — лицо у него стало мрачным и жестким. «Что это с ним?» — только успел подумать я, как услышал его грозный голос:

— Эй вы там! Дайте-ка сюда свои безделки!

Тут я схватил мышонка, сунул его за пазуху и стремглав бросился вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек. Георгий не последовал за мной — потому ли, что не почувствовал опасности, потому ли, что не посмел противиться воле отца. Он подошел к отцу и протянул ему дудку, глядя на него испуганными глазами. Отец взял дудку, смял ее своей натруженной рукой, а потом бросил в очаг.

— Вот вам, лодыри! Будете знать, как тратить деньги на всякую ерунду! Неужели нельзя было купить что-нибудь полезное… тетрадь, карандаш, а?

Впервые я решился восстать против слепой деспотической власти. Я тогда не знал, что мне придется делать это всю мою жизнь…

Мать моя была добрая и терпеливая женщина. На жестокость мужа она отвечала покорностью, добрым словом и улыбкой. «Если вспыльчивому мужу не противиться, он всегда будет твоим рабом», — говорила она. Но сама-то она, родившая чуть ли не взвод детей, знала, каким «рабом» был отец.

И все-таки однажды, один-единственный раз, даже она осмелилась воспротивиться ему. Увидев, что отец в бешенстве избивает меня и кровь ручьем течет у меня из носа и изо рта, она встала между нами, распростерла, как крылья, руки и со слезами на глазах испуганно крикнула:

— Сумасшедший, ты же убьешь собственное дитя! Причиной этого зверского избиения послужила монета. Отец дал мне деньги, чтобы купить у бакалейщика соли. Я знал, что меня ожидает, если я потеряю монету, поэтому крепко зажал ее в потном кулачке. Но по дороге к бакалейщику я встретил цыгана с обезьянкой; у обезьянки был красный задик, она была такая проворная и умная; этот смешной зверек изображал то учителя, то барышню, то провизора. Вокруг собралась толпа; люди, разинув рот, смотрели на его проделки, но когда пришло время платить, все разошлись. Тогда обезьянка подошла ко мне и протянула мне бубен. Наши глаза встретились. Я не выдержал, кулак разжался. Дзинь! — и монета оказалась в бубне.

Я вернулся домой с пустыми руками, но не признался, куда дел деньги, а сказал, что потерял их. Тут-то и началось! Отец побелел от гнева, а я так перепугался, что, рискуя разбиться, одним прыжком перемахнул лестницу и пустился наутек. Но даже этот мой отчаянный поступок не остановил отца. Он ринулся за мной. Шедший мне навстречу наш сосед Хабероглу задержал меня и отдал в руки отца. Отец стал страшно избивать меня. И все же пришло время, когда я простил ему все. А нашему соседу Хабероглу никогда не смог простить его вмешательства.

В доме у нас признавались две власти — власть бога и власть отца, от них зависело наше благополучие. Мать же была для нас солнцем, скрытым облаками: лучи его угадываешь, но они не доходят до тебя и не могут согреть. У нее никогда не было времени приласкать нас, посадить на колени, рассказать сказку. Она всегда поднималась на рассвете, разжигала очаг, ставила на огонь большую кастрюлю — надо было всех накормить. Кроме того, в колыбели всегда лежал очередной младенец, сопливый и