ногу. Он то ковыляет, опираясь плечом на выломанную из кустарника рогатину, то его поддерживают соседи, когда он совсем выбивается из сил.

В селе их запирают в погребе у школы, а меня командир отправляет доложить о прибытии отряда и о пленных. У госпиталя останавливаюсь. На крыльце курит Марко. Он хмур и хорошо выпивши.

—Плохо там, брат? — без всяких приветствий сразу спрашивает он меня и кивает в сторону гор, откуда мы вернулись.

—Плохо, — честно говорю я в ответ.

Марко протягивает открытую пачку сигарет и чиркает зажигалкой. Мы долго молчим, затягиваясь горьким дымом.

—Они придут сюда, — куда-то в пустоту говорит Марко. — Мы никому не нужны. Белград нас бросил. Милошевич у американцев сосет. Ваша Москва тоже нас бросила. Ельцин с Клинтоном договорились нас сдать хорватам.

—Ельцин тоже у американцев сосет, — меланхолично говорю я. Потом мы опять молчим. Говорить не о чем. Все и так ясно.

—Выпьем, брат?

—Позже, Марко. Надо в штаб идти. Мы пленных привели, надо доложить. Там у них раненый, надо бы перевязать его...

—... ему в рот, а не перевязку, — взрывается Марко.

Что будет дальше, я уже хорошо знаю. Темперамент у сербов, как порох. А их понятия о морали, гуманизме, жалости очень далеки от наших. И у сербов, и у хорватов, и у мусульман. Пять столетий под турецким игом их многому научили, причем не всегда передовому...

—Как там Бабюк? — перебиваю я ругань Марко.

Он умолкает, потом переводит дух и уже спокойно отвечает:

—Не очень. Стопу ему в городе ампутировали. Гангрена была...

Я еще хочу спросить его о Злате, но почему-то после новости о Бабюке не решаюсь. И отбросив окурок, торопливо прощаюсь.

На обратном пути у госпиталя меня ждет Злата. Значит, сказал Марко. Она стремительно сбегает с крыльца и торопливо шагает ко мне. Я смотрю на ее легкую, стройную фигуру и ловлю себя на мысли, что почти не думал о ней там, в горах, но здесь, в деревне, я с первых минут возвращения жду нашей встречи. Злата приветливо утыкается мне в плечо лицом и забрасывает руку мне за шею, пряча ладонь в моих волосах. Я чувствую знакомый терпко-горький запах ее духов и душистый медовый — ее волос.

—Привет, малыш! — вдруг обращаюсь я к ней словом из далекого прошлого. И тут же злюсь на себя. Что за идиотская привычка — всех своих женщин называть «малышами»?

—Привет, Злата!

—Здравствуй!

У нее на плече медицинская сумка.

—Далеко собралась?

—Марко сказал, ты раненых хорватов привел. Надо осмотреть.

Я улыбаюсь. Я рад, что Марко не совсем зачерствел на этой войне.

—Одного. Остальные целы.

—Я ждала тебя. Я очень боялась за тебя. Когда вашего казака принесли, я думала с ума сойду. Сидела у бабки Юлии, а тут прибегают, говорят, русского принесли, раненого. Умирает. Никогда так не бегала...

В ответ я долго ее целую. Как ни крути, а душу греет то, что тебя ждут и за тебя волнуются. Тем более такая красавица...

У подвала на скамейке, далеко вытянув перед собой худые ноги, дремлет на часах Гойко, местный киномеханик.

—Гойко!

Он открывает глаза и неторопливо подтягивает под себя ноги.

—Выводи хорватов. Доктор их осмотрит.

Гойко недовольно встает, потягивается.

—Что их осматривать? — зевает он. — К стенке — и все дела!

Это я уже слышал не раз.

—Ладно. Хватит выступать. Открывай и выводи!

Из подвала на белый свет выбираются пленные. Последним вытаскивают раненого. И здесь я краем глаза ловлю странное движение Златы. Ее словно током ударило. Еще не понимая, что произошло, я удивленно смотрю на широко открытые темные глаза, вскинутые брови. Раненого поддерживает высокий парень. Густая темная щетина на худых щеках, и спутанные, такие же темные волосы. В его глазах я тоже вижу изумление и растерянность. И почти мгновенно соображаю — это тот самый жених, о котором рассказывала Злата.

Гойко по-своему понимает это движение:

—Воняют, доктор? Не связывались бы вы с ними.

Злата смотрит на меня, и я вижу, что она понимает: я обо всем догадался. Она закусывает губу и нерешительно переминается. Я неожиданно злюсь.

—Ты, Гойко, не болтай, а лучше следи за пленными. А вы, доктор, — я выделил слово «вы», — осмотрите раненого, если уж пришли.

Мои слова словно плетью стегают Злату, и она торопливо шагает к раненому. Тот обессиленно опускается на широкий камень у входа. Злата достает небольшой нож и распарывает брючину. Под ней грязные в заскорузлой крови, потерявшие цвет бинты. Она аккуратно режет их хирургическими ножницами и быстрыми привычными движениями раскрывает рану. Раненый охает, когда Злата отрывает от раны присохший бинт. Рана скорее всего осколочная. Плохая. Воспаленные края распухли и разошлись, обнажая мясисто-сизую внутренность мышцы.

Пока Злата занимается раненым, я разглядываю ее бывшего жениха. Молодой, года двадцать четыре. По-видимому, бывший спортсмен, крепкий, мускулистый, несмотря на плен и изможденность. Цыганское смуглое лицо, карие глубокопосаженные глаза, хищный нос с горбинкой. Я с ревностью понимаю: он красивее меня и куда больше подходит Злате. Они, наверное, были бы классной парой. Молодые, красивые. Хорват, не замечая моего пристального интереса, сморит на Злату. На его лице изумление сменяется каким-то жестоким отчаянием. Отчаянием связанного мужчины перед той, которую он так давно не видел. Скулы его каменеют, глаза сужаются, руки, которые ему некуда девать, с бессмысленной амплитудой движутся сжатые за спиной. Неожиданно он чувствует мой взгляд и поднимает голову. Наши глаза встречаются. И он долго-долго смотрит с вызовом на меня, пытаясь хотя бы здесь одержать маленькую победу — заставить меня отвести глаза первым. Но мне тридцать два, у меня в руках автомат, он у меня в плену, и я знаю, что он когда-то был любовником моей женщины. Слишком многое сейчас на моей стороне. Он отводит глаза первым...

Злата выпрямляется над раненым. На его ноге белеет свежий бинт. Она растерянно смотрит на меня. И по ее движениям видно, что она не хочет столкнуться глазами с хорватом, стоящим рядом с ней.

Усталость и раздражение наваливаются на меня. Все это уже в моей жизни было. Эти женские растерянные взгляды между «бывшим» и «нынешним», метания между «тем» и «этим». Все это давно скучно и неинтересно. Я смотрю на хорвата, на то, как он пытается поймать ее взгляд, как боится выдать себя, и еще больше боится того, что сейчас его опять бросят в подвал и он ничего больше не сможет узнать о ней, увидеть ее... И мне почему-то становится его жалко.

...Когда-то и я так же пытался поймать взгляд женщины, которая прятала свои глаза от меня...

—Гойко, всех в подвал, а этого оставь. Что-то мне его морда знакома.