Против них на снегу расположилась тощая бездомная кошка и рассматривала всю их компанию металлическими равнодушными глазами.
— Когда я был молодой, — доверительно сообщил Роман кошке, — я был курчавый блондин высокого роста.
Кошка зажмурилась. То ли смеялась Ромашкиной болтовне, то ли ставила его признание под сомнение.
Роман порылся в карманах пиджака и бросил кошке кусочки бефстроганов. Кошка принужденно поднялась, обнюхала мясо и стала есть, вытянув шею, склонив голову набок, старательно жуя. — Роман, — попросила Алиса, — обними меня. Меня что-то знобит. Ромашка обхватил ее рукой за плечи, прижал к себе. — Да, — сказала Алиса, — крепко, вот так. Кошка встала, потянулась, выгнув спину и задрав тощий хвост, не спеша удалилась в глубину двора. Синицын откинулся назад и привалился спиной к шероховатой, перепачканной мелом стене больницы. О чем он думал? О Ваньке, о Полине, Лёсе Баттербардт? О чем? Он, как ни странно, думал вот о чем: почему одних людей смешит, а других пугает та самая рожа, которую он умеет скорчить — иногда по собственному желанию, а иногда по заказу? В чем тут секрет? Он очень сосредоточенно это обдумывал, клоун Синицын, и не находил ответа. А наверху, над ним, в больничной палате Ванька лежал на спине и с трудом дышал, захватывая воздух открытым ртом. Сознание к нему не возвращалось. Полина, боясь пошевелиться, чтоб не нарушить чего-нибудь в сложном переплетении прозрачных трубок, тянущихся от нее к мальчику, лежала рядом на кровати, тесно придвинутой к Ванькиной. — Как чувствуете себя? — спросил врач. — Голова не кружится? — Нет, — сказала Полина.. — Только слабость какая-то… — Это нормально. Лежите так, я вернусь. Постарайтесь уснуть. Врач поправил Полине подушки и ушел. Полина задремала и скоро проснулась. Ей показалось, что кто-то тронул ее за плечо. Глаза мальчика были широко открыты. Он глядел в потолок без всякого выражения. Потом белые брови его нахмурились, он перевел взгляд на переплетение трубок, схваченных тут и там зажимами, долго смотрел на капельницу, где, мерно стуча, падала ее, Полины, кровь. Щека мальчика дернулась и поползла вбок. Он повернул голову и теперь смотрел Полине прямо в глаза и улыбался ей щеками, губами, круглыми ожившими глазами. И Полина услышала его слабый тихий голос: — Мама, это ты? Ты приехала? Она не знала, что отвечать ему, и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала. Когда она решилась снова посмотреть на Ваньку, он спал, сохраняя на лице улыбку, и ровно, глубоко дышал. Со двора в окно палаты донеслись до Полины чьи-то голоса. Но слов она не могла разобрать.
Роман порылся в карманах пиджака и бросил кошке кусочки бефстроганов. Кошка принужденно поднялась, обнюхала мясо и стала есть, вытянув шею, склонив голову набок, старательно жуя. — Роман, — попросила Алиса, — обними меня. Меня что-то знобит. Ромашка обхватил ее рукой за плечи, прижал к себе. — Да, — сказала Алиса, — крепко, вот так. Кошка встала, потянулась, выгнув спину и задрав тощий хвост, не спеша удалилась в глубину двора. Синицын откинулся назад и привалился спиной к шероховатой, перепачканной мелом стене больницы. О чем он думал? О Ваньке, о Полине, Лёсе Баттербардт? О чем? Он, как ни странно, думал вот о чем: почему одних людей смешит, а других пугает та самая рожа, которую он умеет скорчить — иногда по собственному желанию, а иногда по заказу? В чем тут секрет? Он очень сосредоточенно это обдумывал, клоун Синицын, и не находил ответа. А наверху, над ним, в больничной палате Ванька лежал на спине и с трудом дышал, захватывая воздух открытым ртом. Сознание к нему не возвращалось. Полина, боясь пошевелиться, чтоб не нарушить чего-нибудь в сложном переплетении прозрачных трубок, тянущихся от нее к мальчику, лежала рядом на кровати, тесно придвинутой к Ванькиной. — Как чувствуете себя? — спросил врач. — Голова не кружится? — Нет, — сказала Полина.. — Только слабость какая-то… — Это нормально. Лежите так, я вернусь. Постарайтесь уснуть. Врач поправил Полине подушки и ушел. Полина задремала и скоро проснулась. Ей показалось, что кто-то тронул ее за плечо. Глаза мальчика были широко открыты. Он глядел в потолок без всякого выражения. Потом белые брови его нахмурились, он перевел взгляд на переплетение трубок, схваченных тут и там зажимами, долго смотрел на капельницу, где, мерно стуча, падала ее, Полины, кровь. Щека мальчика дернулась и поползла вбок. Он повернул голову и теперь смотрел Полине прямо в глаза и улыбался ей щеками, губами, круглыми ожившими глазами. И Полина услышала его слабый тихий голос: — Мама, это ты? Ты приехала? Она не знала, что отвечать ему, и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала. Когда она решилась снова посмотреть на Ваньку, он спал, сохраняя на лице улыбку, и ровно, глубоко дышал. Со двора в окно палаты донеслись до Полины чьи-то голоса. Но слов она не могла разобрать.