Между тем мы подошли к Бородину. Эти поля, это

село мне были более, нежели другим, знакомы! Там я провел и беспечные лета

детства моего и ощутил первые порывы сердца к любви и к славе. Но в каком

виде нашел я приют моей юности! Дом отеческий одевался дымом биваков; ряды

штыков сверкали среди жатвы, покрывавшей поля, и громады войск толпились на

родимых холмах и долинах. Там, на пригорке, где некогда я резвился и

мечтал, где я с алчностию читывал известия о завоевании Италии Суворовым, о

перекатах грома русского оружия на границах Франции, - там закладывали

редут Раевского [5]; красивый лесок перед пригорком обращался в засеку и

кипел егерями, как некогда стаею гончих собак, с которыми я носился по мхам

и болотам. Все переменилось! Завернутый в бурку и с трубкою в зубах, я

лежал под кустом леса за Семеновским, не имея угла не только в собственном

доме, но даже и в овинах, занятых начальниками. Глядел, как шумные толпы

солдат разбирали избы и заборы Семеновского, Бородина и Горок для строения

биваков и раскладывания костров... Слезы воспоминания сверкнули в глазах

моих, но скоро осушило их чувство счастия видеть себя и обоих братьев своих

вкладчиками крови и имущества в сию священную лотерею!

Так как 2-я армия составляла левый фланг линии, то князь остановился в

Семеновском. Вечером он прислал за мною адъютанта своего Василья Давыдова и

сказал мне: "Светлейший согласился послать для пробы одну партию в тыл

французской армии, но, полагая успех предприятия сомнительным, назначает

только пятьдecят гусар и сто пятьдесят казаков; он хочет, чтобы ты сам

взялся за это дело". Я отвечал ему: "Я бы стыдился, князь, предложить

опасное предприятие и уступить исполнение этого предприятия другому. Вы

сами знаете, что я готов на все; надо пользу - вот главное, а для пользы -

людей мало!" - "Он более не дает!" - "Если так, то я иду и с этим числом;

авось либо открою путь большим отрядам!" - "Я этого от тебя и ожидал, -

сказал князь, - впрочем, между нами, чего светлейший так опасается? Стоит

ли торговаться несколькими сотнями людей, когда дело идет о том, что, в

случае удачи, он может разорить у неприятеля и заведения, и подвозы, столь

для него необходимые, а в случае неудачи лишится горстки людей? Как же

быть! Война ведь не для того, чтобы целоваться". - "Верьте, князь, -

отвечал я ему, - ручаюсь честью, что партия будет цела; для сего нужны

только при отважности в залетах - решительность в крутых случаях и

неусыпность на привалах и ночлегах; за это я берусь... только, повторяю,

людей мало; дайте мне тысячу казаков, и вы увидите, что будет". - "Я бы

тебе дал с первого разу три тысячи, ибо не люблю ощупью дела делать, но об

этом нечего и говорить; фельдмаршал сам назначил силу партии; надо

повиноваться".

Тогда князь сел писать и написал мне собственною рукой инструкцию, также

письма к генералам Васильчикову и Карпову: одному, чтобы назначил мне

лучших гусаров, а другому - лучших казаков; спросил меня: имею ли карту

Смоленской губернии? У меня ее не было. Он дал мне свою собственную и,

благословя меня, сказал: "Ну, с богом! Я на тебя надеюсь!" Слова эти мне

очень памятны!

Двадцать третьего рано я отнес письмо к генерал-адъютанту Васильчикову. У

него много было генералов. Не знаю, как узнали они о моем назначении; чрез

окружавших ли светлейшего, слышавших разговор его обо мне с князем, или

чрез окружавших князя, стоявших пред овином, в котором он мне давал

наставления? Как бы то ни было, но господа генералы встретили меня шуткою:

"Кланяйся Павлу Тучкову [6] , - говорили они, - и скажи ему, чтобы он

уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить". Однако если некоторым из

них гибель моя представлялась в любезном виде, то некоторые соболезновали о

моей участи, а вообще все понимали, что жить посреди неприятельских войск и

заведений с горстью казаков - не легкое дело, особенно человеку, который

почитался ими и остряком, и поэтом, следственно, ни к чему не способным.

Прощу читателя привести на память случай сей, когда я сойдусь с армиею под

Смоленском.

Вышедши от Васильчикова, я отправился за гусарами к Колоцкому монастырю,

куда тот день отступал арьергард наш под командою генерала Коновницына.

Проехав несколько верст за монастырь, мне открылась долина битвы.

Неприятель ломил всеми силами, гул орудий был неразрывен, дым их мешался с

дымом пожаров, и вся окрестность была как в тумане. Я с арьергардом ночевал

у монастыря, полагая назавтра отобрать назначенных мне гусаров и ехать за

казаками к Карпову, находившемуся на оконечности левого фланга армии.

Но 24-го, с рассветом, началось дело с сильнейшею яростью. Как оставить

пир, пока стучат стаканами? Я остался. Неприятель усиливался всеминутно.

Грозные тучи кавалерии его окружали фланги нашего арьергарда, в одно время

как необозримое число орудий, размещенных пред густыми пехотными громадами,

быстро подвигались прямо на него, стреляя беглым огнем беспрерывно. Бой

ужасный! Нас обдавало градом пуль и картечей, ядра рыли колонны наши по

всем направлениям... Кости трещали! Коновницын[7] отослал назад пехоту с

тяжелою артиллерией и требовал умножения кавалерии.

Уваров прибыл с своею и великодушно поступил под его начальство. Я сам

слышал, как он сказал ему: "Петр Петрович, не то время, чтобы считаться

старшинством; вам поручен арьергард, я прислан к вам на помощь, -

приказывайте!" Такие черты забываются, зато долго помнят каждую погрешность

против правил французского языка истинного россиянина! Но к славе нашего

отечества, это не один пример: Багратион, после блистательного отступления

своего без ропота поступивший под начальство Барклая в Смоленске; Барклай,

поступивший под начальство