без жалованья первые шесть месяцев…»
Тетушка Гедда, тяжело дыша, опустилась на качалку и посмотрела на Туа-Туа.
— Теперь разве что музыки недостает, — сказала она своим обычным, скрипучим голосом. — Совсем запамятовала: орган-то я ведь привезла. На пустоши стоит. Заберите для Туа-Туа, как уеду.
В кухне воцарилась мертвая тишина. Глаза Туа-Туа стали большие-большие, чуть не с блюдечко.
— Что глаза таращишь? — буркнула тетушка Гедда. — Неужто трудно в честь отца хоть «Ютландскую розу» выучить?
— Но… как же… — И Туа-Туа бросилась в объятия старой Гедды.
— Ну-ну, дитя мое, ты уже большая! — пробормотала тетушка. — Старые девы — слепые курицы. Им бы всем головы оторвать!
— И вовсе я не большая! — ревела Туа-Туа.
— И вообще, дикая жимолость плохо приживается в Эсбьерге. — Тетушка Гедда часто заморгала и высморкалась. — Люди говорят, ей особый ветер нужен… Да вытри ты слезы, какую мокроту развела!
— А ты будешь приезжать нас проведывать? — всхлипнула Туа-Туа.
— Каждую весну, как лед сойдет. — Тетушка Гедда нагнулась и прошептала на ухо Туа-Туа. — Мне обещан бесплатный проезд туда и обратно.
Тем временем Миккель зашел в каморку и появился оттуда с отцовой бескозыркой на голове. Из дыры сбоку торчал упрямый светлый вихор.
— И далеко ты собрался? — спросил отец.
— Скотта повидать, — угрюмо ответил Миккель. — Хочу на его бриг наняться… — Он повернулся к Туа-Туа; уши его слегка порозовели. — Ничего не поделаешь, Туа-Туа. Нельзя мне на берегу засиживаться. У меня от этого зуд во всем теле.
— А что?.. — Петрус Миккельсон сунул руку за шиворот и почесался. — Правду сказать, меня последнее время тоже чесотка одолевает!
Чудно. Отец пошутил, а бабушка Тювесон вдруг побледнела, как простыня.
Миккель опустился на колени возле порога и достал складной нож.
— Постой чуток, Миккель, дело есть! — окликнул его отец.
Миккель нехотя побрел назад. Только левая нога была обута; правый башмак он снял, чтобы подложить кусочек кожи.
Петрус Миккельсон прокашлялся:
— Так вот, Миккель: Скотт не придет…
Миккель смотрел мимо отца в каморку. Игрушечный корабль стоял на подоконнике, купаясь в лучах вечернего солнца.
— Не придет?.. — прошептал он.
— Ни сегодня, ни завтра, ни на следующей неделе, — продолжал отец. — А хочешь на бриг наняться, то можешь сделать это, не выходя из дому.
Бабушка Тювесон схватила миску со стола и трахнула о пол так, что осколки и картошка полетели во все стороны.
— Так это ты был, Петрус Юханнес? — жалобно сказала она. — Негодяй ты, и больше никто. Нацепил бороду и надсмеялся над старухой матерью. Капитан Скотт — как бы не так! Мазурик ты есть, мазуриком и останешься!
Петрус Миккельсон обнял бабушкины плечи. И она почему-то не стала убирать его руку.
— Это же ради тебя все, мама! — заговорил он. — Чтобы ты не убивалась все эти два года, не гадала, какие беды могут случиться со мной и Миккелем на море, когда бриг будет построен. Надул телячий желудок, сунул под куртку — вот вам и Скотт. А теперь один Миккельсон остался.
У Миккеля в груди разлилось ровное, приятное тепло.
«Со мной и Миккелем на море…» — Выходит, отец, — произнес он возможно тверже, — ты с самого начала задумал… меня?..
Миккельсон-старший улыбнулся:
— Было время — ты копил для меня в дупле. Теперь я накопил для обоих. Управлять каменоломней можно лет пять, шесть, но моряком остаешься всю жизнь.
Миккель сжал в руке кожаный лоскут.
— Ты все-таки копил в дупле?
— Ага, только что доски оторвал. — Отец вытащил из кармана коричневый конверт. — Вот, капитанский диплом. Смекаешь теперь, что я делал в ту зиму, когда вы оставались дома одни, а бриг стоял без снастей под снегом?
В прихожей загремели чьи-то сапоги. Вошел плотник и приставил два пальца к козырьку:
— Эфраим Грилле, корабельный плотник брига «Три лилии», докладывает, что получены канаты для снастей.
— Порядок! Спуск на воду, как назначено. Я уже начал команду набирать, — сказал капитан Миккельсон и глянул уголком глаза на кожаный лоскут, который свернулся и исчез в огне под кастрюлей.