ключи, они бы тут же остановили меня.

– О, охранники, – беззаботно сказала она.

– Это пусть тебя не беспокоит. Я всегда могу пройти мимо них. Для меня они сделают всё, что угодно, – ведь там почти нет женщин. Не думаю, что ты вполне представляешь себе, какой властью обладает в подобной ситуации женщина, Дроув.

– Пожалуйста, не надо так говорить, Лента.

– Они сказали, что могут спрятать меня у себя, и никто даже не узнает, что я там. В конце концов, ведь ты бы хотел, чтобы я была там с тобой, а, Дроув? Как-то раз ты говорил мне, что я красивая, и ты знаешь, я могла бы быть очень ласкова с тобой. Ведь тебе бы этого хотелось, верно? Ты всегда хотел иметь меня, ведь так, Дроув? – На лице её была жуткая улыбка; это был какой-то кошмар.

– Лента, я не могу этого слышать. Я ничем не могу тебе помочь. Извини.

– Я повернулся и пошёл прочь. Меня тошнило.

Голос её стал ещё более хриплым и скрипучим.

– Ты вонючий мерзляк, ты такой же парл, как и все остальные! Что ж, я скажу тебе, Алика-Дроув: я хочу жить, и у меня такое же право на жизнь, как у тебя. Вы, мужчины, все одинаковые, грязные животные! И ты тоже! Не могу понять, с чего ты взял, будто я хочу тебя!

Я вынужден был сказать это ей – ради прошлого, ради истины. Я снова подошёл к ней и сказал:

– Лента, я никогда не говорил, что ты хотела меня. Это я всегда тебя любил, хотя и не так, как Кареглазку. И пусть всё остаётся как есть.

На какое-то мгновение её взгляд смягчился, и в нём проглянула прежняя Лента; но тут же вернулся ледяной дьявол, опутывая её разум.

– Любовь? – взвизгнула она. – Ты не знаешь, что такое любовь, и эта маленькая выскочка Кареглазка тоже не знает. Любви не существует – мы лишь обманываем самих себя. Единственное, что существует на самом деле – вот! – Она нелепо взмахнула рукой, показывая на завод, ограждение и медленно опускавшийся снег. Я быстро пошёл прочь, оставив её у ограды.

Глава 20

Шли дни. Снегопад постепенно утихал и в конце концов прекратился. Небо очистилось, и на нём вновь появились звезды, холодно и тяжко сверкавшие в ночи. Солнце Фу стало маленьким, намного меньше, чем я когда-либо видел, и вряд ли могло согреть морозный воздух даже в полдень, хотя всё ещё давало достаточно света, чтобы отличить день от ночи.

С тех пор как закончился снегопад и очистилось небо, снова стали видны Жёлтые Горы, хотя теперь они были белыми, и им предстояло такими оставаться в ближайшие сорок лет. Неподалёку виднелись деревья обо на Пальце – серебристые пирамиды на фоне бледно-голубого неба. Среди них неподвижно стояли деревья анемоны. Это был безрадостный пейзаж; единственными признаками жизни были лорины, тёмные силуэты которых можно было время от времени заметить на фоне заснеженного обрыва, где были их глубокие норы, и жалкие остатки человечества, разбившие лагерь за ограждением.

Однажды брезентовый вход в мою хижину откинулся, и вошёл мой отец, согнувшись пополам. Он присел рядом со мной и посмотрел на Кареглазку по другую сторону ограды. Между нами уютно мурлыкал калорифер.

– Что тебе нужно? – резко спросил я. Эта хижина была местом нашего с Кареглазкой уединения, и появление там отца выглядело святотатством.

– Калорифер необходимо забрать, – коротко сказал он.

– Отмерзни, отец!

– Извини, Дроув. Я и так сделал для тебя всё, что мог. Я даже пришёл сам, вместо того чтобы приказать охранникам забрать его. Но в комплексе идут разговоры: люди говорят, что калорифер неэкономично расходует топливо, в то время как оно нужно нам внизу. Кое-кто считает это проявлением семейственности – то, что тебе позволили пользоваться им.

Боюсь, что мне придётся забрать его. Разведи костёр, сын.

– Как я могу развести костёр внутри хижины, придурок?

– Подобный разговор ни к чему не приведёт, Дроув. – Он схватил калорифер, но тут же, ругаясь, выронил, сунув в рот обожжённые пальцы. – Во имя Фу! – в гневе заорал он на меня. – Если ты не умеешь вести себя прилично, я прикажу охранникам сравнять эту хибару с землёй! – Он в ярости выскочил наружу, и вскоре появились охранники.

Мы с Кареглазкой развели у ограды большой костёр и с тех пор встречались на открытом месте, но это было не то же самое. Мы были на виду у всех, и, что ещё хуже, огонь привлекал людей. Вполне понятно, что они стремились к нему, но это затрудняло жизнь нам с Кареглазкой, поскольку мы уже не могли свободно разговаривать друг с другом.

Тем временем ситуация среди Лагерников продолжала ухудшаться. Каждое утро людей становилось меньше, чем накануне; каждую ночь кто-нибудь просыпался от холода, в панике вскакивал и бросался бежать, бежать…

Стронгарм продолжал держаться, сражаясь с холодом силой своей воли, так же, как и его жена Уна. Отец Кареглазки умер вскоре после злополучного разговора у ограды; мне было его жаль, и Кареглазка была безутешна в течение нескольких дней. Лента умерла в своей постели после кашля и болей в груди, и Кареглазка тоже её оплакивала, но я почти не чувствовал жалости. Я потерял Ленту много дней назад, там, где ограждение пересекало реку…

Я чувствовал себя виноватым, когда выходил каждое утро на территорию комплекса, после ночи, проведённой в тепле, в уютной постели, и видел жалкое подобие людей за оградой. Часто я тайком приносил им еду, а иногда небольшую бутылку спирта – для питья: жидкость была слишком ценной, чтобы расходовать её в качестве топлива. Тем не менее, что бы ни делал, я втайне чувствовал, что не прав, и их укоризненный взгляд, когда они принимали мои дары, лишь усиливал это чувство. Я был им нужен, поскольку что-то им приносил, но они ненавидели меня за то, кем я был. Кроме Стронгарма и Кареглазки.

И Кареглазки. Она никогда не сдавалась; не думаю, что она побежала бы, даже если бы ледяной дьявол добрался до её ног. Она оставалась спокойной и прекрасной, чуть похудевшей, но не сильно, маленьким, одетым в меховую шубку, оазисом душевного здоровья среди всеобщего безумия вокруг. Когда бы я ни выходил из комплекса и не подходил к ограде, я видел её за работой; потом она поднимала взгляд, а затем, увидев меня, бежала навстречу с приветственным криком и, оказавшись у ограждения, останавливалась там, раскинув руки и улыбаясь мне так, как она всегда это делала.

Мысль о том, что это когда-либо кончится, что однажды утром её неизбежно не станет, вызывала у меня кошмары; каждое утро, открывая дверь навстречу все более холодному дню, я ощущал почти физический страх в груди, который уходил лишь тогда, когда я видел её бегущую навстречу маленькую фигурку.

И в конце концов это случилось. Однажды утром она ушла, ушёл Стронгарм, ушли все. Я подбежал к ограде, в отчаянии шаря взглядом по брошенным палаткам и