- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (12) »
Василий Шукшин
Брат мой…
В путанице ферм, кранов и тросов большой стройки девушка-почтальон нашла бригадира Ивана Громова. Иван, задрав голову, кричал кому-то:
— Смотреть надо, а не ворон считать!
Сверху что-то отвечали.
— Слезь у меня, слезь… Я тут с тобой потолкую! — проворчал Иван.
— Вы Громов?
— А?
— Громов Иван Николаич?
— Ну.
— Телеграмма…
Иван взял телеграмму, прочитал… Посмотрел на девушку, сел на груду кирпичей, вытер рукавом лоб. (Девушка, видно, знает содержание телеграммы, понимающе смотрит на бригадира, ждет с карандашиком и квитанцией, где Иван должен расписаться.) Иван еще раз прочитал телеграмму… Склонил голову на руки.
Подошли двое рабочих из бригады.
— Что, Иван?
— Отец помирает, — сказал Иван, не поднимая головы.
— Распишитесь, — попросила девушка.
— А?
— За телеграмму…
Иван машинально чиркнул, куда ему показали. Девушка ушла.
— Наука. — Один из рабочих взял телеграмму; прочитал.
— Семен-то… кто это?
— Брат.
— Нда…
Подошли еще рабочие.
— Что?
— Отец у Ивана помирает.
…Взвыл с надсадной тоской паровоз.
Иван в тамбуре вагона. Курит. Смотрит в окно.
…Сеня Громов, маленький, худой парень, сидел один в пустой избе, грустно и растерянно смотрел перед собой. Еще недавно на столе стоял гроб. Потом была печальная застолица… Повздыхали. Утешили как могли. Выпили за упокой души Громова Николая Сергеевича… И разошлись. Сеня остался один. …Вошел Иван. Сеня, увидев его, скривил рот, заморгал, поднялся навстречу… — Все уж… отнесли. Иван обнял щуплого Сеню, неумело приласкал. Тот, уткнувшись в грудь старшего брата, молча плакал, хотел остановиться и не мог… Досадливо морщился, вытирал рукавом глаза. — Ладно, перестань. Ладно, Сеня… — Он все ждал… кхэх… На дверь все смотрел… — Ладно, Сеня. Братья не были похожи. Сеня — поджарый, вихрастый, обычно непоседа и говорун — выглядел сейчас много моложе своих двадцати пяти лет. Ивану — за тридцать, среднего роста, но широк и надежен в плечах, с открытым крепким лицом, взгляд спокойный, твердый, несколько угрюмый… — Ладно, Сеня, ничего не сделаешь. Сеня высморкался, вытер слезы, пошел к столу. Иван огляделся. — Что же один-то? — А кому тут?.. Были. Посидели маленько, помянули и ушли. Вечером тетка Анисья придет, приберется. Иван закурил, присел к столу, отодвинул локтем тарелку с кутьей. Еще раз оглянулся. Сеня тоже сел. — Поглядел бы, какой он сделался последнее время — аж просвечивал. Килограмм двадцать, наверно, осталось… А до конца в памяти был. Иван глубоко затянулся сигаретой. — Может, поешь с дороги? — Пошли на могилу сходим. Когда вышли из ограды, Иван оглянулся на родительскую избу. Она потемнела, слегка присела на один угол… Как будто и ее придавило горе. Скорбно смотрели в улицу два маленьких оконца… Тот, кто когда-то срубил ее, ушел из нее навсегда. — Завалится скоро, — сказал Сеня, догадавшись, о чем думает брат. — Перебрать бы — никак руки не доходят. — Тут, я погляжу, все-то не лучше. — А кому строиться-то? Разъехались строители… города строить. Некоторое время шли молча. — Почему так пусто в деревне-то? — спросил Иван. — Как Мамай прошел. — Я ж тебе говорю… — Да ну, все, что ли, разъехались? — Много. А кто есть — все на уборке. — У вас совхоз, что ли? — Теперь совхоз… Отделение, а центральная усадьба в Завьялове. Когда колхоз был, поживее было. И район был в Завьялове — рядом совсем. — А сейчас где? — В Березовском. — А ты шоферишь все? — Шоферю. У нас в отделении шесть машин, я — главный. — Механик, что ли? — Старший шофер, какой механик. Пришли на кладбище. Остановились над свежей могилой, обнажили головы… Мир и покой царства мертвых, нездешняя какая-то тишина кладбища, руки-кресты, безмолвно воздетые к небу в неведомой мольбе, — все это действует на живых извечно одинаково: больно. Иван стиснул зубы, стараясь побороть подступившие к горлу слезы. Сеня шаркнул ладонью по глазам. — Давай помянем, — сказал он. Он, оказывается, прихватил бутылку красного вина и рюмку. Налил брату… Иван выпил… Помолчал. Склонился, взял горсть влажной земли с могилы, размял в руке, сказал: — Прости, отец. — Уберемся с хлебом — оградку сделаю, — пообещал Сеня. — И березу посажу. Налил себе, тоже выпил. — Пошли, Сеня. Тяжело. Хоть по деревне пройдемся. Обратно шли медленно. — У тебя в семье-то все хорошо? — расспрашивал Сеня. — Нету семьи, — неохотно ответил Иван. — Разошлись. — Почему? — Потом… Сеня качнул головой, но больше об этом говорить не решился. — Поживешь здесь хоть маленько-то? — Некогда, Сеня. — Поживи, братка. А то мне одному… Хоть с недельку. А? Иван переменил тему разговора: — Ты-то почему не женишься? Сеня горестно оживился. — Женись… когда они, паразитки, не хочут за меня. У меня душа кипит, — он стукнул себя в грудь сухим крепким кулачком, — а им — хаханьки. Пулей прозвали — и довольны. А я просто энергичный. И не виноват, что не могу на месте усидеть. Вон она — недалеко живет, Валька-то Ковалева… Помнишь, нет? — Ефима Ковалева? — Но. — Так она же вот такая была… — А счас под потолок вымахала. Вот люблю ее, как эту… как не знаю… Прямо задушил бы, гадину! — Сеня говорил скоро, беспрестанно размахивая руками. — Но я ее допеку, душа с меня вон. — Красивая девка? — На тридцать семь сантиметров выше меня. Вот здесь — во, полна пазуха! Глаза горят, вся гладкая… Я как увижу, так полдня хвораю. — Выбрал бы поменьше. Куда она тебе такая? — Тут на принцип дело пошло. Вот тут оглобля одна рядом поселилась, на сорок три сантиметра выше меня… — Кто? — Ты не знаешь, они с Украины приехали. Мыкола. Он тоже в нее втюрился. Так тот хочет измором взять. Как увидит, что я к ней пошел, надевает, бендеровец, бостоновый костюм, приходит и сидит. Веришь — нет, может два часа сидеть и ни слова не скажет. Сидит и все — специально мешает мне. Мне уж давно надо от слов к делу переходить, а он сидит. — Поговорил бы с ним. — Говорил! Он только мычит. Я говорю: если ты — бык, оглобля, верста коломенская, так в этом все? Тут вот что требуется! — Сеня постучал себе по лбу. — Я говорю, я — талантливый человек, могу сутки подряд говорить, и то у меня ничего не получается. Куда ты лезешь? Ничего не понимает! Иван узнавал младшего брата. Как только не называли его в деревне: «пулемет», «трещотка», «сорока на колу», «корсак» — все подходило Сене, все он оправдывал. Но сейчас ему действительно, видно, горько было. Взъерошенный, курносый, со сверкающими круглыми глазками, он смахивал на подстреленного воробья (Сеня
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (12) »