на нас с удивлением — и куда вас, дураков, занесло? Шофер под мост швырнул фуфайку, что на сидении была, и тут же захрапел, отчего куры в негодовании застучали клювами. А знойность плыла по старому руслу и терялась там, где вода поблескивала в отдалении.

Мама платочек свой развязывает — вспотела от жары, успокаивает меня: что поделаешь. А я иду в замок, который тоже на горе, на окраине, слышу, как трактор фыркает там.

Продираюсь сквозь могучий бурьян: душистое тепло в нем накопилось, шмели летают, мухи коричневые на мою жаркую потность кидаются и так больно жалят, что ознобом все тело берется, а бурьян могучий не кончается, и глазом неба не достать, потому что бурьян выше роста человеческого, и конца и края ему нет.

На горе, откуда тракторный звук шел, стояло двое: один в майке, в тапочках домашних на босу ногу, в штанах цвета того ила, что под мостом был; другой в ватнике, в сапогах резиновых, в шапке-ушанке, с поясом широким, на котором болтались кошки, с какими на столбы забираются.

— У вас тут трактор?

— Каменюка, — сказал тот, что в майке, и руку мне подал.

— Владимир Петрович, — ответил я. — Попов.

— А это Злыдень Гришка, электрик наш. Так вы чем интересуетесь? — спросил Каменюка.

— Трактор нужен, — сказал я.

— Нэма трактора у нас.

— А там что тарахтит?

— А это жестка.

— Что?

— Ну, дизель. А вы по какому вопросу здесь? Заготовитель, може: так у нас и яички есть, и семечки есть, вот шерсти нет, совсем шерсти нет, — и он снял тюбетейку, показывая лысый череп.

— Нет, я исполняющий обязанности до приезда директора. Школу-интернат в этом месте расположим. Вот меня первого сюда и прислали.

— Это как же интернат? А казалы, що музей будет и церкву восстановять. Чуешь, Гришка, интернат таки, — обратился он к приятелю. — А мы думали, музей или как до войны — дом отдыха будет здесь, буфет, пиво в бочках, музыка грае, парочки гуляють.

— И народ на работу оформлять будете? — спросил Гришка.

— Привез я штатное расписание.

Каменюка тут встрепенулся и к Злыдню:

— Опять заглох, скотыняка! А ну глянь, Гришка.

Мотор действительно заглох, и тишина поплыла знойная: остановился мир, даже мухи крыльями не шелестели в покое жарком.

— Та хиба на таки ставки хто пойдет работать? — сказал Каменюка, разглядывая штатное расписание.

— А для чего здесь дизель? — спросил я.

— Воду качаем, — сказал Каменюка.

— А вода для чего?

— Как вода для чего? — удивился Каменюка.

— Ну, может, поливать что?

— Не, поливать нечего. Это раньше тут и сад был, и помидоры, и капуста, и огурчики нежинские. А зараз один бурьян да дизель этот тарахтит.

— А для чего дизель?

— Я же сказал: воду качать.

— А вода для чего?

— Чтоб дизель работал. Мы по сменам тут, на подсобном хозяйстве, а Гришка по электричеству весь…

— А провода оборваны на столбах, — сказал я.

— Так электричества нэма в селе. Еще очередь не подошла наша. Може, дизель приспособим как-то, тогда свет будет. Как до войны: фонари горят, парочки гуляют, музыка играет, пиво в бочках холодное.

Из бурьяна между тем вышла фигура в черном. Гигант нес шпалу под мышкой с такой легкостью, будто она была полая внутри.

— А это сменщик мой идет, Иван Давыдович. Иван, по местной кличке «Десь щось вкрасты», хмурый великан, подошел к нам и, прислонив шпалу к бедру, пояснил:

— Меняют шпалы, бетонные кладуть, а деревянные в сторону…

— Трактор нужен, машину вытащить, — сказал я пришедшему.

Помотал головой Иван Давыдович:

— Нэма трактора.

— Нэма трактора, — повторил Каменюка. — Кони вечером будут, а трактора нэма.

— А как же машину вытащить? Застряла на мосту.

— Глянуть надо, — сказал Каменюка, усаживаясь в тень. Мотор снова затарахтел, и Гришка Злыдень подошел к нам.

— Глянуть надо, — подтвердил Гришка, приседая рядом с Каменюкой.

Я вытащил несколько бумажек.

— Это вы зря, — сказал Каменюка.

— Спрячьте гроши, — оскорбился Злыдень.

— Ходим, — сказал Иван Давыдович, отрывая шпалу от земли.

Шофер спал. Мама сидела в тени. Несколько мальчишек деревенских крутились у колеса, провалившегося в дырку.

— Не, не вытягнуть, — сделал заключение Каменюка.

— Краном бы сверху, — сказал Гришка. Шофер проснулся, набросился на Каменюку:

— Вам бы головы поотрывать за такие мосты! Руки у вас поотсыхали! Полна деревня мужиков, мост не можете починить!

— А на черта мени здався цей мост! — отвечал Каменюка. — Шо я тоби, заведующий цього переезда? Кто вообще тебя просил на мост ехать? Мост для виду, можно сказать. Это вроде бы как памятник старины, черт патлатый!

— Сам ты памятник старины. В музей тебя надо давно уже сдать!

— Ума у тебя нет, — отвечал Каменюка. — Этот мост и есть как раз музейная редкость. Очи у тебя повылазили: не бачишь, де проезжая часть, — и Каменюка указал на следы.

Пока перебранивались шофер с Каменюкой, Иван Давыдович подошел к колесу, клешнями борт машины своими подцепил, дрогнула машина, шифоньер трехстворчатый зашатался наверху.

— А ну подсобить, хлопцы! — крикнул натужно Иван Давыдович.

Облепили мы борт машины, приподнялась она и покатилась, набирая скорость, так что шофер едва успел вскочить в нее.

От бумажек моих снова отказались. И Каменюка отказался, и Злыдень отказался, и Иван Давыдович отказался. Последний стоял уже со шпалой под мышкой, и рядом с ним — его сослуживцы, и лица у них светились добрым светом: дело сделали.

Я обошел с Каменюкой огромную территорию, и он рассказал мне, что главное здание усадьбы построено по проекту архитектора из Петербурга.

— Не то Расстрельный, не то Расстрельнов, — добавил он. — Та их усих писля революции постреляли. А теперь, кажуть, закон выйшов, шоб охранять и восстанавливать все.

Мы вернулись. Мама беседовала с Иваном Давидовичем.

Удивительная способность моей мамы с любым народом общий язык находить. Я прислушался. Она рассказывала о том, как на Севере мы жили, какое молоко там кусками тарелочными продают, на каких оленях ездят. Не преминула сообщить и о том, какая холодина по утрам была в нашей единственной комнате в общей квартире: на одной стенке градусник показывал не выше пяти, а на другой восемь, а все равно можно было жить, рассуждала моя говорливая мама. Я посмотрел на нее строго: не любил я разговоров про бедность нашу. Мир всегда казался мне прекрасным, и я в этом мире ощущал себя бесконечно богатым: жил не иначе как в хрустальных дворцах, где на каждой стенке было не ниже двадцати градусов, а может быть, и вообще никаких стенок в этих дворцах не было, а был один