исследование оставил себе. Даже меня не ознакомил…
«При всей своей независимости, Целитель, стало быть, считает за честь вручить сей документ непосредственно мне в руки», — с досадой подумал Босс. Заискивания он не терпел. Но тут оказался несправедлив…
— Таких фешенебельных, гостеприимных палат я в своей жизни не видел! — изумился Босс. — Вы многое тут сами доделали, довели до совершенства. — Это не для начальства, а для особо тревожащих нас больных, — пояснил Целитель. — Чтоб сами они меньше тревожились и по возможности отвлекались от своих недугов. — Онкологический рай? Он способствует лечению? — По крайней мере, поднимает настроение. — При моем заболевании может быть хорошее настроение? Смотрите мне в глаза! Мама уверяла, что вы ничего, кроме правды, не говорите. И вообще считаете, что больные должны её, правду, знать. — В этом я убежден. Истина мобилизует их организм на сопротивление. — Тогда смотри мне в глаза! — Он впервые обратился к нему на «ты», категорично требуя отбросить жалость, преграждающую дорогу истине. — А разве я отвожу глаза в сторону? — Поверь, я ничего не страшусь. Но я должен знать… Смотри мне в глаза! Такой рак, как у меня, операбелен? Ты, по профессии онколог, от такой болезни кого-то спас? Конкретно от моей… Беззвучный взор Целителя, знающий, что лгать Боссу нельзя, бесполезно, предпочел не отвечать. — Молчишь? — Но это ничего не значит! Вполне возможно, что где-то изобрели… — Понимаю: отсутствие ответа — тоже ответ. — Безусловно, прежде, чем вам сообщить, я подробно советовался с самыми почитаемыми коллегами. Мы пришли к общему мнению, что не исключено… — Исключено! — не сомневаясь, как при заключении какого-нибудь проекта, перебил его Босс. Почему-то в этот момент он вспомнил об одиноком пенсионере-лифтере, которого встречал поутру каждый день. И которому очень сочувствовал… Теперь же тот лифтер мог посочувствовать ему. Годами он стремился быть не таким, как другие или «некоторые», а внезапно сделался таким, как самые неудачливые из «некоторых». Здоровые же — просто «здоровые»! — оказались для него недостижимой мечтой. В привилегированную палату вбежала советница: — Мы победили! Всё утверждено и подписано… Всё! Нам разрешили… — Её сообщение походило не на торжествующий, а на истерический вопль. Протянула Боссу пачку бумаг со штампами и печатями. За окном пылало нетипично жаркое для города солнце. От него защищали изысканного вида занавеси. Босс взвесил бумаги на своих, еще недавно могучих, но зримо похудевших, руках. И пустил бумаги по ветру, тем более, что окно было полуоткрыто. — Меня это уже не интересует… Бумаги совершили медленный, вентиляторами поддерживаемый полёт. И приземлились на блиставшем чистотою полу, к самым ногам советницы. Она бумаги не поднимала. «И её они тоже больше не интересуют!» — понял он. Это его взбудоражило. Нежданно он вспомнил, как в детстве задумывался и о том, что ждет его после смерти. Уже тогда не желал уйти из жизни так, словно в ней не присутствовал. «Даже в ту пору ты мечтал оставить по себе след…» — заставила его встрепенуться память. Босс приподнялся на локтях и попросил окаменевшую советницу подойти поближе. Когда она склонилась к нему, он потребовал: — Смотри мне в глаза! И запомни: ты обязана продлить, воплотить — прости за казенное слово! — своё заветное желание. Я не допущу, чтобы моя болезнь хоть чем-нибудь тебе повредила. Оставлю завещание… — Она протестующе замахала руками. — Да, да, оставлю подробное завещание, чтобы ты сделала реальностью всё задуманное мной еще с юных лет. — Помолчав, он негромко и даже смущенно добавил: — Можешь, кстати, воспроизвести где-нибудь на внутренней стене грядущего «Дома» то, что хотела. Если не передумала… — Речь шла о его фотографии. — Под моей физиономией напиши тоже, что придет тебе в голову. И придет в душу… Только не на стене, выходящей на улицу: это было бы вызывающе! И не то, чего удостоится портрет Пушкина: надо знать меру… Смотри мне в глаза! А она от его глаз и не отрывалась. — Сколько здесь цветов… — прошептала она так, словно бы не сама день за днём их приносила. — А насчет моих собственных перспектив… — задумчиво, но без боязни промолвил он. — Может, встречусь там с мамой? Март- май 2008 г.
— Таких фешенебельных, гостеприимных палат я в своей жизни не видел! — изумился Босс. — Вы многое тут сами доделали, довели до совершенства. — Это не для начальства, а для особо тревожащих нас больных, — пояснил Целитель. — Чтоб сами они меньше тревожились и по возможности отвлекались от своих недугов. — Онкологический рай? Он способствует лечению? — По крайней мере, поднимает настроение. — При моем заболевании может быть хорошее настроение? Смотрите мне в глаза! Мама уверяла, что вы ничего, кроме правды, не говорите. И вообще считаете, что больные должны её, правду, знать. — В этом я убежден. Истина мобилизует их организм на сопротивление. — Тогда смотри мне в глаза! — Он впервые обратился к нему на «ты», категорично требуя отбросить жалость, преграждающую дорогу истине. — А разве я отвожу глаза в сторону? — Поверь, я ничего не страшусь. Но я должен знать… Смотри мне в глаза! Такой рак, как у меня, операбелен? Ты, по профессии онколог, от такой болезни кого-то спас? Конкретно от моей… Беззвучный взор Целителя, знающий, что лгать Боссу нельзя, бесполезно, предпочел не отвечать. — Молчишь? — Но это ничего не значит! Вполне возможно, что где-то изобрели… — Понимаю: отсутствие ответа — тоже ответ. — Безусловно, прежде, чем вам сообщить, я подробно советовался с самыми почитаемыми коллегами. Мы пришли к общему мнению, что не исключено… — Исключено! — не сомневаясь, как при заключении какого-нибудь проекта, перебил его Босс. Почему-то в этот момент он вспомнил об одиноком пенсионере-лифтере, которого встречал поутру каждый день. И которому очень сочувствовал… Теперь же тот лифтер мог посочувствовать ему. Годами он стремился быть не таким, как другие или «некоторые», а внезапно сделался таким, как самые неудачливые из «некоторых». Здоровые же — просто «здоровые»! — оказались для него недостижимой мечтой. В привилегированную палату вбежала советница: — Мы победили! Всё утверждено и подписано… Всё! Нам разрешили… — Её сообщение походило не на торжествующий, а на истерический вопль. Протянула Боссу пачку бумаг со штампами и печатями. За окном пылало нетипично жаркое для города солнце. От него защищали изысканного вида занавеси. Босс взвесил бумаги на своих, еще недавно могучих, но зримо похудевших, руках. И пустил бумаги по ветру, тем более, что окно было полуоткрыто. — Меня это уже не интересует… Бумаги совершили медленный, вентиляторами поддерживаемый полёт. И приземлились на блиставшем чистотою полу, к самым ногам советницы. Она бумаги не поднимала. «И её они тоже больше не интересуют!» — понял он. Это его взбудоражило. Нежданно он вспомнил, как в детстве задумывался и о том, что ждет его после смерти. Уже тогда не желал уйти из жизни так, словно в ней не присутствовал. «Даже в ту пору ты мечтал оставить по себе след…» — заставила его встрепенуться память. Босс приподнялся на локтях и попросил окаменевшую советницу подойти поближе. Когда она склонилась к нему, он потребовал: — Смотри мне в глаза! И запомни: ты обязана продлить, воплотить — прости за казенное слово! — своё заветное желание. Я не допущу, чтобы моя болезнь хоть чем-нибудь тебе повредила. Оставлю завещание… — Она протестующе замахала руками. — Да, да, оставлю подробное завещание, чтобы ты сделала реальностью всё задуманное мной еще с юных лет. — Помолчав, он негромко и даже смущенно добавил: — Можешь, кстати, воспроизвести где-нибудь на внутренней стене грядущего «Дома» то, что хотела. Если не передумала… — Речь шла о его фотографии. — Под моей физиономией напиши тоже, что придет тебе в голову. И придет в душу… Только не на стене, выходящей на улицу: это было бы вызывающе! И не то, чего удостоится портрет Пушкина: надо знать меру… Смотри мне в глаза! А она от его глаз и не отрывалась. — Сколько здесь цветов… — прошептала она так, словно бы не сама день за днём их приносила. — А насчет моих собственных перспектив… — задумчиво, но без боязни промолвил он. — Может, встречусь там с мамой? Март- май 2008 г.