— Вы, следовательно, друг мистера Раффлса? — спросил он, весьма бесцеремонно оглядев меня своими маленькими светлыми глазками. — Вы его не видели? Я ждал, что он придет пораньше, чтобы мне кое-что показать, но он еще не приходил.
Так же как, по-видимому, не приходила пока и телеграмма от его имени. Мои неприятности начинались слишком уж рано. Я сказал, что не видел Раффлса после часа дня, с удовольствием говоря правду, пока это было возможно. Мы еще не закончили вступительной беседы, как в дверь постучали. Наконец-то принесли телеграмму! Прочитав ее, житель Квинсленда протянул листок мне.
— Выехал из города! — проворчал он. — Внезапная болезнь близкого родственника! Что это там у него за близкие родственники?
Я вообще не знал его родни и на мгновение спасовал перед опасностью, которая ожидала меня, если бы я начал придумывать небылицы. Поэтому я ответил, что никогда не встречался ни с кем из его родственников, вновь почувствовав при этом, что ощущаю себя значительно увереннее, когда говорю правду.
— А я полагал, что вы закадычные друзья, — сказал он с легким подозрением (или, быть может, мне это померещилось), глядя на меня своими хитрющими маленькими глазками.
— Да, но только в городе. Я никогда не бывал в его родовом имении.
— Ладно, — проворчал он, — с этим ничего уж теперь не поделаешь. Но не понимаю, почему он не мог сначала прийти поужинать? Я бы никогда не отправился к постели умирающего без хорошего ужина. А то получается совершенная бессмыслица, если вам угодно знать мое мнение. Ну что ж, нам, следовательно, придется поужинать без него, а он пусть кусает себе локти. Не посчитайте за труд позвонить вот в этот колокольчик. Полагаю, вы в курсе, какова была цель его посещения? Жаль, что я больше не увижу вашего друга. Нет-нет, никаких разговоров о делах! Мне просто очень понравился Раффлс, я ужасно к нему привязался. Он подлинный циник, а я обожаю циников. Я и сам циник. Что там теперь осталось от его матушки или же какой-нибудь из его тетушек? Пустая, отвратительная оболочка, да и та, надеюсь, вскоре испустит дух.
Я собрал эти образчики его высказываний в одну кучу, хотя, разумеется, они были разделены интервалами, паузами и моими репликами, которые я ухитрялся время от времени вставлять то здесь, то там. Пока официант накрывал на стол, мы беседовали таким вот образом, и у меня сложилось вполне определенное мнение об этом человеке, подкреплявшееся каждым новым его высказыванием. Благодаря этому мнению я начисто был избавлен от любых угрызений совести по поводу моего вероломного присутствия за его столом. Он принадлежал к тому кошмарному типу людей, которых с небольшой долей условности можно было бы назвать «глупыми циниками» и которые всегда норовят делать самые язвительные комментарии обо всем и обо всех на свете. Высшими их достижениями всегда оказываются вульгарная непочтительность и неумная насмешка. Добившись богатства (по его же собственному признанию) благодаря торговле земельными участками, он так и остался невоспитанным, невежественным человеком. Крэггс был в полной мере наделен хитростью и злорадством, он до удушья смеялся, когда вдруг вспомнил о том невезении, которое постигло других, не столь ловких спекулянтов во время известного земельного бума. Даже и сейчас я не слишком-то переживаю за свое поведение во время ужина с достопочтенным Дж. М. Крэггсом, депутатом законодательного собрания.
Но мне никогда не забыть той гаммы моих внутренних переживаний, которые обусловливались самой ситуацией, принуждавшей меня одним ухом слушать хозяина номера, а другим — прислушиваться, не слышно ли Раффлса?! Один раз я его услышал, хотя комнаты были разделены не какими-то старомодными раздвижными перегородками, а настоящей дверью, которая была плотно закрыта и, кроме того, занавешена тяжелой портьерой. И тем не менее я могу поклясться, что один раз услышал оттуда звук. Я даже слегка пролил вино и во весь голос расхохотался в ответ на одну из грубых острот хозяина. Но больше не было никаких шорохов, хотя мой слух все время был сильно напряжен. После того как официант удалился, Крэггс, к моему великому ужасу, вскочил на ноги и, не говоря ни слова, кинулся в спальню. И пока он не вернулся, я сидел как каменный.
— Мне показалось, что будто бы стукнула дверь, — сказал он. — Я, должно быть, ошибся… игра воображения. Раффлс рассказывал вам, какое у меня тут хранится бесценное сокровище?
Он все же заговорил о картине! Вплоть до сего момента мне удавалось удерживать его в границах Квинсленда и рассказов о том, как он сделал свои деньги. Я и теперь попытался вернуть его к этой теме, но безрезультатно: Крэггсу вспомнилось его великое, хотя и не совсем праведным путем доставшееся ему приобретение. Я сказал, что Раффлс только лишь вскользь упомянул о картине, и это его вообще завело. С доверительной словоохотливостью только что очень плотно поужинавшего человека он с головой ушел в свою любимую тему. Я посмотрел на часы, которые висели на стене у него за спиной. Было только без четверти десять.
Мне еще нельзя было откланяться по соображениям элементарного приличия. Поэтому я продолжал там сидеть (мы все еще потягивали портвейн), слушая рассказ о том, какая все же причина побудила моего хозяина воспылать честолюбивым желанием заполучить то, что он сам с великим удовольствием называл «картиной настоящего, подлинного, меднозадого Старого Мастера, который уж если делал вещь, так прочно и добротно». Причиной оказалось страстное желание обставить какого-то законодателя-соперника, у которого обнаружились вдруг художественные пристрастия. Даже краткий пересказ его монолога навел бы на читателя дикую тоску. Поэтому, опуская сию речь, я сообщаю лишь то, что завершилась она, как и следовало почти с неизбежностью, тем самым приглашением, которого я с ужасом ожидал и которого страшно боялся в течение всего этого вечера.
— Но вы обязательно должны ее увидеть! Она в соседней комнате, проходите сюда.
— А разве она не упакована? — поспешно спросил я.
— Заперта на ключ. Только и всего.
— Прошу вас, не беспокойтесь, — пролепетал я.
— Какое там, черт побери, беспокойство, — оборвал меня Крэггс. — Идемте же!
И вот тут до меня дошло, что сопротивляться долее никоим образом нельзя, если я не хочу навлечь на себя массу подозрений в момент неизбежного обнаружения пропажи.