Трудно себе представить, что метрдотель схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.
Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань на источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти на Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом: «Давай, уматывай».
Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.
Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать честь этим массам, но из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал: чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон, форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел есть.
Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и вилки, обещавших богатый пир.
Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир, но не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка эта из платины.
Колебался он десять секунд.
Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул — от сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают как не знаю кто, выпьют раз в сто лет — и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они испугались, что придется платить самим. Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле растеряешься. Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у себя на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь. Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле и лежал, неопрятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд носил воротничок, немного помятый к тому времени, но — воротничок, а он их не любил. — Чего сидишь? — осведомился он. Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную. — Ы! — сказал субъект. — Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо рта. — Нет, нет, — заверил Арчибальд, — мне его подали. — Прям сейчас! — Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную сиротой. — А форсу-то, форсу! Воротничок напялил. — Это форс? — Ну! Арчибальд растерялся. — Простите, пожалуйста, — сказал он. — Если б я знал, что вы это так примете, я бы его не надел. Вообще-то он не крахмальный. Мягкий такой… Хотите сниму? — Да ладно, — смягчился субъект. — Чего там, носи, пока не сдернут. Дождетесь, полетят эти воротнички! Арчибальд удивился. — Воротнички? Я думал, головы. — С головами вместе. — Можно будет играть в футбол, — пошутил мой племянник. — Эт кому? — оживился собеседник. — Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут… — Если вы не возражаете, — попросил Арчибальд, — поговорим об этом позже. — Ы? — Ну, все-таки, после обеда… — Обедает он! А си-и-ироты… — Нет, нет! Я уже объяснил. — Ладно, — опять смягчился субъект. — Тогда лопай. — Простите? — Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают. — Да я все съел. — Не-а. — Съел. — Ну, прям! Вон сколько сала. — Я его не ем. — Не ешь? — Нет. Человек встал и направился к Арчибальду. — А ну, жри! — заорал он. — Это виданное ли дело? Сала он не ест! — Да я… — Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке. — Лопай! — Вы послушайте… — Ло-о-опай! Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит воротнички и не любит сала, другой любит сало, но не воротнички. Словом, племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату. Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек с рукавами. Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и вернулся в тот самый «Гусь и огурец», к человеку, которого не думал встретить в этой жизни. — Чего орете? — осведомился тот. Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач. — Сала не ест… — плакал он в пепельницу. — Сала, понимаешь, не ест! Воротничок напялил, а са-а-ала… — Да плюньте вы, — начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду, но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул и тихо вымолвил: — Вот это да! Тот самый. После этого он поплевал на ладони. — Минуточку! — сказал Арчибальд. — Послушайте! — А чего я делаю? — откликнулся субъект. — Слушаю. Да. Так ему! — Прибавил он, услышав грохот. — Сала он не ест!
В то время ночи, когда часы, если они правильны, показывают ровно три, перед домом 36а по улице Парк-лейн послышалось робкое кудахтанье. Покаянный, усталый, не любящий масс, пламенно любящий невесту племянник мой начинал свой коронный номер. Аврелия велела прийти, он и пришел. Поначалу шло туговато, потом он разыгрался. Голос обрел выразительность, силу и все то, что обращает подражание курице в произведение искусства. Вскоре стали открываться окна, высовываться головы. Кто-то звал полицию. Мир снисходит к влюбленным, но не тогда, когда они изображают кур по ночам. Наконец явился закон в лице главного констебля С44. — Это что такое? — спросил он. — Куд-кудах, — отвечал Арчибальд. — То есть как? — Кудах-кудах-кудах, — рассыпался трелью мой племянник. Пришла та минута, когда нужно обежать круг. Констебль, опустивший руку на плечо, этому мешал. Арчибальд легко отпихнул его — и в это самое время открылось окно. Прекрасная Аврелия спала крепко и, услышав первые «куд-кудах», решила, что это ей снится. Теперь, когда она проснулась, душу ее затопила волна облегчения и любви. — Арчибальд! — вскричала она. — Неужели ты, старый гад? — А кто же еще? — отвечал племянник, прерывая представление. — Иди сюда, выпей! — Спасибо, с удовольствием, — сказал Арчибальд. — Нет, прости. Кажется, не могу. — Почему? — Полисмен схватил. — И не отпустит, — развил его мысль констебль достаточно мрачным тоном, ибо живот у него еще ныл. — Не отпустит, — перевел Арчибальд. — Теперь я, наверное, приду… Когда, начальник? — Через две недели без обжалования, — отвечал тот. — Нападение при исполнении. — Через две
Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул — от сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают как не знаю кто, выпьют раз в сто лет — и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они испугались, что придется платить самим. Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле растеряешься. Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у себя на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь. Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле и лежал, неопрятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд носил воротничок, немного помятый к тому времени, но — воротничок, а он их не любил. — Чего сидишь? — осведомился он. Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную. — Ы! — сказал субъект. — Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо рта. — Нет, нет, — заверил Арчибальд, — мне его подали. — Прям сейчас! — Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную сиротой. — А форсу-то, форсу! Воротничок напялил. — Это форс? — Ну! Арчибальд растерялся. — Простите, пожалуйста, — сказал он. — Если б я знал, что вы это так примете, я бы его не надел. Вообще-то он не крахмальный. Мягкий такой… Хотите сниму? — Да ладно, — смягчился субъект. — Чего там, носи, пока не сдернут. Дождетесь, полетят эти воротнички! Арчибальд удивился. — Воротнички? Я думал, головы. — С головами вместе. — Можно будет играть в футбол, — пошутил мой племянник. — Эт кому? — оживился собеседник. — Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут… — Если вы не возражаете, — попросил Арчибальд, — поговорим об этом позже. — Ы? — Ну, все-таки, после обеда… — Обедает он! А си-и-ироты… — Нет, нет! Я уже объяснил. — Ладно, — опять смягчился субъект. — Тогда лопай. — Простите? — Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают. — Да я все съел. — Не-а. — Съел. — Ну, прям! Вон сколько сала. — Я его не ем. — Не ешь? — Нет. Человек встал и направился к Арчибальду. — А ну, жри! — заорал он. — Это виданное ли дело? Сала он не ест! — Да я… — Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке. — Лопай! — Вы послушайте… — Ло-о-опай! Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит воротнички и не любит сала, другой любит сало, но не воротнички. Словом, племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату. Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек с рукавами. Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и вернулся в тот самый «Гусь и огурец», к человеку, которого не думал встретить в этой жизни. — Чего орете? — осведомился тот. Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач. — Сала не ест… — плакал он в пепельницу. — Сала, понимаешь, не ест! Воротничок напялил, а са-а-ала… — Да плюньте вы, — начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду, но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул и тихо вымолвил: — Вот это да! Тот самый. После этого он поплевал на ладони. — Минуточку! — сказал Арчибальд. — Послушайте! — А чего я делаю? — откликнулся субъект. — Слушаю. Да. Так ему! — Прибавил он, услышав грохот. — Сала он не ест!
В то время ночи, когда часы, если они правильны, показывают ровно три, перед домом 36а по улице Парк-лейн послышалось робкое кудахтанье. Покаянный, усталый, не любящий масс, пламенно любящий невесту племянник мой начинал свой коронный номер. Аврелия велела прийти, он и пришел. Поначалу шло туговато, потом он разыгрался. Голос обрел выразительность, силу и все то, что обращает подражание курице в произведение искусства. Вскоре стали открываться окна, высовываться головы. Кто-то звал полицию. Мир снисходит к влюбленным, но не тогда, когда они изображают кур по ночам. Наконец явился закон в лице главного констебля С44. — Это что такое? — спросил он. — Куд-кудах, — отвечал Арчибальд. — То есть как? — Кудах-кудах-кудах, — рассыпался трелью мой племянник. Пришла та минута, когда нужно обежать круг. Констебль, опустивший руку на плечо, этому мешал. Арчибальд легко отпихнул его — и в это самое время открылось окно. Прекрасная Аврелия спала крепко и, услышав первые «куд-кудах», решила, что это ей снится. Теперь, когда она проснулась, душу ее затопила волна облегчения и любви. — Арчибальд! — вскричала она. — Неужели ты, старый гад? — А кто же еще? — отвечал племянник, прерывая представление. — Иди сюда, выпей! — Спасибо, с удовольствием, — сказал Арчибальд. — Нет, прости. Кажется, не могу. — Почему? — Полисмен схватил. — И не отпустит, — развил его мысль констебль достаточно мрачным тоном, ибо живот у него еще ныл. — Не отпустит, — перевел Арчибальд. — Теперь я, наверное, приду… Когда, начальник? — Через две недели без обжалования, — отвечал тот. — Нападение при исполнении. — Через две