прохожая вдруг задевает мой взгляд и тревожит меня своими запахом, волосами, кормой или красивыми ножками, я не могу выспаться в этот день. Засыпаю и мне снится ужас. Мне снится, как девочку целуют бывшие мне друзьями люди. Мне снится, как девочку крадут с улиц этого страшного города и оповещают меня, что отымеют ее, если не скину то, чего нет. Мне снится, как девочка говорит: «Ты не по мне, извини», хотя ты знаешь, по запаху знаешь, что она создана для тебя. Создана для того, чтобы облечь чувство нежности в реальную сущность. И после каждого ты просыпаешься убитым. Пытаешься заснуть, и тебе снова снится вариация уничтожения любви. И ты снова просыпаешься. У меня такое было. И сейчас есть. Слишком богат этот город на красивых девчонок».

Вова неопределенно хмыкнул, зрачки его уставились вперед. Рука вдруг подернулась, будто он хотел что-то смахнуть.

«Вы мне правда не верите?»

По телу спящего, очевидно, от холода прокатилась судорога — нога слабо подернулась, будто пыталась столкнуть кого-то.

«Да ладно-ладно… Да. Я любил одну. Одну единственную. Я так боялся ее. Я так боялся ее разочаровать. Встретил ее давно. Еще в школе. Тогда я был другим. Тогда я был мальчишкой. Увлекался футболом, видеоиграми, порнухой и яро пытался надрочить что-нибудь, представляя своих одноклассниц голыми — иных доступных мне женщин не было. Они не были интересны ни мне, ни моему члену. Любовь казалась чуждой. К тому же в рандомных пабликах в каком-нибудь ВКонтакте можно было с легкостью отыскать какие-нибудь невообразимые пошлые истории, которые горячили детское сознание. Казалось, что все возможно, и если захотеть, то так и будет. Но любому робкому достается участь заядлого онаниста со всеми сопутствующими проблемами, типа растертого до крови члена, занесения кожных инфекций, прыщами по всему телу и расширяющаяся во все стороны непоглотимая неуверенность, которая при случае напоминала, что с женский полом нужно вести себя не так, как со всеми остальными — и оттого ты краснел, пердел и дергался. И я оттого краснел. Становилось неловко. Становилось в общем неловко. И тебе, и им — всем становилось неловко. Странно и неоправданно, как казалось. Но ты бы видел их глаза. Они впивались в меня. И я их аккуратно схватывал — и смахивал с себя секундой отчужденности в лице.

Когда я чувствовал на себе чей-то взгляд, мой взгляд тоже оборачивался на меня — вовнутрь. Я стоял и смотрел куда-то, а в голове взрывались разрушительные слова, произнесенные мной в порыве чувств когда-то давно. И вывод о своей никчемности стекал слезой по трубам носа. Стекал и оставался висеть одинокой мутной каплей.

Капля высыхала, но не мог перестать навязчиво мешкаться. Какая-то возбужденная мышца вдруг начинала надоедливо дергаться. И ты впадал в панику. А чужие взгляды все скользят и скользят по твоему нелепому костюмчику. И уши их навострены и пытаются усечь скрип твоих колен или слабую дробь сокрытого пердежа. Носы их тоже — загнулись вверх, направили свои отверстия на тебя, чтобы расслышать тонкий запах дешевого одеколона или тяжелого мужицкого пота. Кожа твоя начинает зудеть. Лицо наполняется кровью так, что ты готов крикнуть от осознания собственной беспомощности. Щеки твои рдеют в миг и остаются такими ровно до самого конца, до момента пока ты не выйдешь в осеннюю морозную ночь на улицу и не продышишь свои зажатые легкие чистым концентрированным веществом.

Полюбив одну, я надеялся прекратить этот вечный парад стыда. Но любовь обманывает. Лишь затеняет твою слабость. Если ты не любишь себя — стоит продолжать не любить себя. В этом вопросе главное смирение. И любовь смирения не дает. Или дает. Но я не знал ни одного, кто от любви стал хоть на долю счастливее. Любовь — это же… Любовь — это же грех»

Вова открыл глаза и что-то невнятно тихо прорычал.

Невнятно было все: его поза, слюна, которая не успела капнуть, курточка с большой прожженной дырой, да и старик рядом тоже был невнятен. Невнятные были у него речи. И невнятной была его цель.

Прохожий встал, отряхнулся и ушел, будто ничего и не говорил. Черное пальтецо его невнятно развеялось на ветру перед тем, как его обладатель зашел за угол сквера и пропал.

Вова проследил глазами за удалившимся в небытие последним призраком ночи.

Вова шел по скверу, где когда-то спал и проснулся от никчемной болтовни странно одетого старика, и вдруг наступил в собачье говно. Говно показалось ему отвратительным проявлением собачьей жизнедеятельности и к тому же не менее отвратительным попустительством горожан. Если бы он встретил человека, позволившего своей собаке посрать посреди чистого сквера, то он бы плюнул просто.

Тут Вова вдруг задумался: «Революция припозднилась». Сегодня была ровна та дата, о которой он грезил. 3 с чем-то года прошли, как не бывали. Но революции не наступило. Вова обвел глазами грунтовую дорожку, зеленевшие деревья, перекрашенную скамейку и небо. Небо сегодня было синее. Редкость. От такого всегда становится приятно на душе. И у Вовы на душе стало приятно. Он подошел и сел на ту скамейку. Запрокинул ногу на ногу, откинулся на спинку, завел руки за спину и крепко потянулся. Но запах собачьего дерьма ударил ему в нос, и оттого он на секунду утратил способность наслаждаться моментом. Оторопев сначала, он встал, прошел до другой стороны дорожки, зашел на траву, обтер ноги и вернулся на свое место. Вновь закинул ноги. Как прелестно блестят его лакированные росой туфли. Как хорошо оказаться именно здесь, в этом дешевом скверике, во время чистого до ужаса неба и в день не свершившейся революции.